Радуга - Пранас Трейнис
Покраснел Алексюс от своих мыслей и громко крикнул гнедку:
— Гоп-гоп-гоп!
Гнедок из кожи лез, а к Алексюсу новая мысль прицепилась — какое доброе дело он мог бы сделать для Пятраса, своего недавнего врага, а теперь — лучшего друга, не считая того, что его мать он будет кормить до гроба?.. Думал-думал, и придумать не мог. Только над озером Айсетас, когда на развилке кто-то высоко поднял перед ним руки, и Алексюс, справившись со страхом, узнал-таки крест, пришел ответ: не придумаешь, чтоб почтить покойного, ничего лучше, чем то, что люди уже от веков знают... Алексюс водрузит для Пятраса крест. Крест!.. Вместе со Стасе. В складчину. Из дуба или даже каменный. И слова на кресте будут хорошие: «Спи спокойно, Пятрас Летулис. Опечаленые Алексюс и Стасе Тарулисы». И такое умиление вдруг нахлынуло... А когда пересек озеро, окончательно разжалобился. Плакал Алексюс, перестав стесняться, даже всхлипывая, пустив гнедка шагом. Долго плакал, пока в глазах не осталось ни слезинки, а в груди — ни больки, пока отвороты его сермяги не засверкали чистым серебром. Поднял тогда Алексюс глаза и удивился: кругом темно, хоть в глаз коли, а наверху среди елей мерцают звезды. Тишина да покой. Только подковы гнедка по снегу поскрипывают да черемуховый хомут похрустывает. Алексюс прислонился плечом к грядке саней, втянул голову в плечи и больше глаз не опускал. Загляделся, задумался и решил, что Стасе, наверное, уже успокоилась, смотрит в оконце своего чулана на звезды и творит молитву за упокой души Пятраса, перебирая четки... И впрямь, слезами горю не поможешь. Алексюс все глядел вверх, глядел, и звездная ясность стала исподволь сочиться в его тело, грудь наполнилась завораживающим покоем, захотелось ему присоединиться к молитве Стасе. Алексюс снял с головы шапку, перекрестился и прошептал:
— Отче наш, иже еси на небеси...
Сотворил молитву один, другой, третий, четвертый раз, пока губы не притомились, глаза не слиплись. И увидел он, повторяя в мыслях слова молитвы, как у него над головой растекается полоса света, словно река Вижинта вышла из берегов, а под водой расцвел курослеп. Уже не едет на санях Алексюс, а пешком идет, а вслед за ним — Пятрас. Оба они устали, но счастливы. Потому что чем дальше, тем больше привыкают глаза к этому ясному свету, тем чудеснее открываются перед ними картины. Какая ширь да гладь полей! Мужики носятся, как пауки. Все делом заняты. Кто с косой, кто с грабельками. На одной стороне тропы сено косят, на другой — уже рожь убирают. Что за край, что за земля такая?
— Бог в помощь!
Все работники оборачиваются, но никто не отвечает. Будто глухонемые или иностранцы. Алексюс с Пятрасом начинают бежать, чтоб побыстрее уйти от этой гнетущей тишины. И вот они уже на высокой черной горе. Под ногами черная, рыхлая пашня, по которой стройными рядами шагают мужики и из обеих рук сыплют зерно. Где падают семена, там всходят звезды. Только теперь понимает Алексюс, что он мертвого Пятраса на небо привел. Оба озираются, приложив ладони к глазам, ищут, где же хозяин этих пашен. Пятрас дергает Алексюса за полу. Вот где он! Всевышний! Далеко-далеко, в конце поля, сидит на пухлом облачке.
— Отче наш, иже еси на небеси...
— И он мне не отец, Алексюкас, и я ему не сын, — печально отвечает Пятрас.
— Прощай, Петрюкас.
Алексюс оборачивается, чтобы обнять его, но Пятрас уже удирает куда-то. Ишь, безбожник! Как на земле, так и на небесах! Господи, но там ведь не бог. Синебородый монах сидит на облачке! У Алексюса руки-ноги отнялись, но он хочет догнать приятеля. Ноги отяжелели, камешки под ногами сыпкие. Прозрачные, будто стеклянные, точно застывшие слезы людские. Не с руки топтать слезы изнавоженными башмаками. Алексюс садится, начинает сдирать башмаки с ног. Ничего не получается. Ноги не сгибаются. Башмаки не повинуются. Нету в руках силы. Сизое облако окутывает Алексюса, и он погружается в усталый тепловатый покой. Будь что будет...
Всю ночь Швецкус не сомкнул глаз, дул в заиндевелое оконце, последними словами проклиная Алексюса.
Когда на рассвете заржал у ворот гнедок, Швецкус не за шапку схватился, а за кочергу...
— Где ты пропадал, змееныш? — закричал, выбежав во двор и открыв настежь ворота.
Алексюс ничего не ответил. Даже не пошевельнулся, привалившись плечом к грядке саней. Напоили батрака? Не иначе!
Страшная злость охватила Швецкуса. Сам не почувствовал, как съездил кочергой по плечу. Но Алексюс спал по-прежнему. Простоволосый, заиндевелый, краснощекий... Швецкус дернул Алексюса за ухо. Ухо осталось в руке...
— Господи боже!
Не ухо, сосулька... Алексюс-то закоченел! Швецкус дернул его за рукав сермяги. А за спиной Алексюса — чумазый Пятрас лежит...
— Люди! Ратуйте! — взвизгнул Швецкус, сунув кочергу за голенище сапога.
И звонко запел в хлеву петух Алексюса, а куры закудахтали дружно, словно на них напал хорек...
Вот так все было.
Швецкус отвез обоих мерзляков к гумну, распряг гнедка, ввел его в хлев — и за голову схватился. Полон хлев перьев, половина кур на земле валяются, половина — на лошадиной кормушке сидят, а петуха как не бывало... Примчалась на крики мужа Швецкувене. У той только глаза на лоб полезли. Сразу в обморок грохнулась. Швецкус собрал мертвых кур в кучу, с любопытством уставился на свою бабу. Неужто бог и эту приберет? Неужто? Вот ладно получилось бы: два покойника, а поминки — одни. Осталось бы Стасе этих семерых кур ощипать да изжарить...
— Хе-хе.
Вспомнил Яцкус Швецкус, как вчера вечером держал, навалившись, Стасе, и задумался... Ах, черт возьми, и ядреность же груди, упругость же тела. Не пришлось бы в кровати силы небесные на помощь звать. И девку не пришлось бы нанимать. И собственные дети пошли бы. Кончились бы золотые денечки для ублюдка его жены Йокубаса. Побатрачил бы он у Яцкуса!.. Побатрачил бы вместо Алексюса. Не стал бы хлеб даром жрать...
— Почему же ты меня не поднимаешь, Яцкус? — вдруг спросила Швецкувене, злобно сверкнув глазом.
— У меня десяти рук нету! — отбрил Швецкус.
