Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский
Шли часы. Как-то незаметно наступил вечер. Поджер так и не появился. Клиентов тоже не было. И Ларису, я чувствовал это, стали посещать весьма нечестивые мысли. Можно было бы заткнуть ей пасть, повалив на диван в подсобке, порвав трусы и вставив ей по самое не хочу. Однако я еще верил в свою интеллигентность. Еще я верил в верность. У Ларочки где-то обретался муж. Хотя к чему вся эта суета — не понимаю до сих пор. Ларисонька положила свои прерасные обнаженные ноги на стул, разделяющий нас (это зимой-то; дело в том, что в этой студии она временно жила, а отопление было великолепным). Будучи эстетом, я оценил пальчики. Ногти на ее стройных ногах (притом что худышкой назвать ее было нельзя — странно) были накрашены, естественно, алым. Как у той посетительницы Эрмитажа. Коренной питерки, не иначе. Приезжая вряд ли бы стала так красить ногти. Стул на колесиках заелозил. Не в колесиках было дело, как я догадался, а в ее мокрой кошке. Но дальше сцена развертывалась совсем не так, как вы можете предположить, читатель. Я прилип к монитору.
Что? Что-то не так? Отнюдь (правая нога Ларисы добралась до клавиатуры и попыталась нажать F2 средним пальцем. Это меня взбесило. «Заблокировать клаву, — шарахнула мысль. — Как? Нет, не вариант. А шла б ты на хер».) Какая катастрофа! Женщина меня хочет, а я ее — нет!
Не надо меня воспринимать таким уж особовысокоморальным. Дело было не в верности Курго. Женская верность — это что-то из области сказок, фэнтези для дураков. Я не хотел ее… ну это самое.
Она, Лариса, думала, что сие — вопрос водки, вина или чего-то подобного. Ночью все кошки серы. Она врубалась, что я не пьян, но и не трезв. Я был с бодуна, и с каждой минутой меня заколбашивало все сильнее от усталости. А может быть, она и не ошибалась. (Дальше я вообразил… не читайте, что написано в скобках! Мне просто хотелось поцеловать ее ножки, эти пальчики с капельками лака на ногтях, это были мои алые паруса, привет Грину, умершему в 1932 г. Какая лажа, Грин обманул всех нас, впрочем, как обманула и вся литература. Все писатели — сволочи, разве что сволочи разного калибра. Чем вы отличаетесь от проституток? О-о. Вам не понять, и слава Богу.) И предложила она: а не выпить ли нам с вами водки, о прекрасный сударь. Я подумал: завтра работать. Блин. Но — мечта! А шеф? А. Н. больше не приедет, билетов нет, как спела Пьеха. Чего-то я по своей тупости не понял. Так. Однако Лариса, уже врезавшая слегка, как это обычно бывало с ней по вечерам, хотела продолжения.
— Уверена ли ты, — мне до сих пор хотелось казаться умным, — что тебе этого хочется, а не казалась ли бы ты себе самой такой, какая ты есть, сама себе?
О, умно́. За такое вышибают с работы на раз. Прекрасная девушка (она воображала себя девушкой) пошевелила своими прекрасными (прекрасными?) ножками (мозгов у нее не было, так что и шевелить было почти нечем. Но я сказал «Почти», не более того). Так о чем я? Ножки у нее были в самый раз. Видимо, я чего-то не понял.
Я нажал-таки F2. Ничего не произошло. А чего вы ждали? Вечный, дурак, собирался написать экшен, но так и не сподобился.
Девушка хотела. Но она была не той.
Я посмотрел на часы.
Лариса тоже посмотрела.
— У нас еще есть время.
Не глядя, я сгреб деньги из.
Улица. Бомжеподобный тип с куклой на батарейках, двух пальчиковых, еще пытался торговать. Я плюнул. Изделие визжало и пыталось жить. Ему было неприятно оттого, что какой-то мудак выдернул его из небытия, вставив батарейки и сдвинув рычажок.
Дурочка меня имела: я взял одну стекляху. Лариса всосала, будто бы для нее это был последний глоток. Я не знал, что делать: то ли свалить домой, к полумягкой Лене, то ли остаться с Ларисой, еще более относительно мягкой, по крайней мере, потенциально. Однако нащелкало 20.34, а в 20.56 была электричка.
Ножки красовались. Ух-х, какие ножки-то! Стройные, длинные. И эти алые капельки лака… Э… паруса…
Я пошел на станцию. Поезд пришел почти вовремя.
* * *
Когда-нибудь я все-таки здесь заблужусь. Найду повод. В этих несчастных пятиэтажках. Гады все еще шумят. Ну какого черта они ездят? Шел я себе потихоньку и думал: как достали, зачем ездить, сидели бы дома; почему нужно ездить по своим дурацким любовницам, быть дома — кайф, ведь вас ждут любящие жены. Иначе никак? Ты садишься на ночь глядя в свой лаково-черный джип, переключаешь с «нейтрали» на «вперед» и едешь. Автомат что-то за тебя решает. Ты механически ставишь «нейтраль» на перекрестке, озаренном йодной блевотиной света, а потом несешься куда-то; тебе кажется, что это как раз то, что тебе нужно на данный момент; приехав, ты понимаешь, что опоздал лет эдак на десять. Лицо даже не накрашено — в лучшем случае оно разрисовано вареной морковкой, или пребывает в огуречной маске, на волосах бигуди. «Зачем?» Ты бегом срываешься с седьмого этажа, впрыгиваешь в машину и снова мчишься (к счастью, ехать недалеко), с визгом тормозишь, вспоминая или воображая «Смертельное оружие № 5» у бара на том самом проспекте, по которому катил десять минут назад. Выпиваешь полташку, не думая. Потом еще одну. На третьей ты слегка заморачиваешься, но думаешь так: плевать, до дома рукой подать. Плевать, и еще раз плевать. Ладно. Я поехал. Ты снова вваливаешься в автомобиль (о счастье, гаишников нет). Конечно, на газ ты нажимаешь почти до упора. Пустынный проспект к этому располагает. Перед нужным перекрестком ты благоразумно снимаешь ногу с педали газа и мягко, но решительно нажимаешь на тормоз. Индикации торможения на панели приборов нет, но ты знаешь, что сзади сработали мощные стоп-сигналы, если исправны, а они исправны, в этом ты уверен, точнее, просто не думаешь об этом, — без усилий поворачиваешь руль на нужный угол — потом отпускаешь — потом поворачиваешь еще — и вот он, твой двор. Стоп. Глушишь мотор, поднимаешься на свой третий и серьезно звякаешь ключами. Жена в полной уверенности, что ты ездил по делам. Ты раздеваешься, механически принимаешь душ, чистишь зубы и валишься на широкую постель. День (ночь? сутки?)
