Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«Все хорошо у тебя? Все нормально?»
Нормально никогда не было. Услужливая память тотчас подсовывала какую-нибудь очередную пакость, сердце, как напуганное, начинало бешено колотиться — и сон пропадал начисто.
Никакие уговоры типа «плюнь, оставь, утро вечера мудренее», никакие хваленые средства вроде внушения, что «ничего страшного нет», или вроде счета до ста или тысячи — не помогали ему.
Хуже того, он, проснувшись, начинал ворочаться, тяжко вздыхать — будил Галину, и Галина, отругав его, взяв в охапку свою подушку, путаясь в длинной ночнушке, натыкаясь на косяки, перебиралась спать в Игореву комнату.
— Будь ты, в конце концов, тверже! — отчитывала Галина утрами. — Решил что-то — значит, решил. На то ты и начальник. А то для всех и для каждого хорошеньким быть стараешься, и крутишься потому, как уж на сковородке. Так не бывает — чтобы хороший для всех. И заруби себе это на носу.
Ему действительно для всех хотелось быть хорошим начальником — нравственно показательным. Он убежденно считал, что от того, каким будет сам, такими станут и его подчиненные. Не опоздай на работу, не стащи что-нибудь с производства для себя, не ущеми, не обмани — гораздо больше десятка заповедей выкладывал он перед Галиной.
— Знаешь, дорогой, — не выносила его разглагольствований Галина. — Твоя наивность, простота — хуже воровства. Убытка сегодня от твоей нравственности больше, чем пользы. Может быть, придет когда-то другое время, но пока…
Вадим хотя и обижался на нее, но нередко ловил себя на том, что она права. К примеру, его шофер с грузового автомобиля, Васильев, как выяснилось не так давно, разбил машину, будучи пьяным, и днем, а не вечером, после переработки, как в искренних слезах внушал он Вадиму. А бурильщик Сергиенко прописал к себе родителей не потому, что пожалел их, а просто ему не хватало денег на «Москвича», и он втридорога загнал их деревянный домик. Но Вадим носился и с тем, и с другим: одному оказывал материальную помощь, премировал за сверхурочность, второго втискивал, как горячо любящего сына, вне очереди в списки на жилье и на него же, начальника, как несправедливого, писались в трест жалобы.
— И вообще запомни, — выстраданно делилась Галина. — Даже если просто сделаешь доброе дело только одному — разожжешь зависть в другом. Такова уж наша сегодняшняя жизнь.
И точно. Вадим повысил оклад Соловьеву, мастеру с мраморного карьера — старенькому, старательному, собиравшемуся через полтора года на пенсию, — и тут же Гуревич, тоже в годах, но еще далеко не пенсионер, подал заявление на увольнение.
— Кому-то, значит, можно повысить, — не хотел он слышать никаких доводов Вадима. — А мне, значит, нельзя, да? Я, значит, за двадцать лет не заслужил?
Гуревич, синеглазый красавец, обычно спокойный, рассудительный, говорил озлобленно, точно Вадим стал его самым заклятым врагом.
Его пришлось-таки уволить, как ни хотел этого явно он и как ни жалко было расставаться с ним Вадиму.
«Но как же быть? — мучился Вадим ночами. — С порядочным быть порядочным, а с хамом — хамом? Так?..»
И с этим перегоном станка из карьера в карьер… Слава богу, что станок не грохнулся и Владимир Александрович остался жив. А если б погиб? И это все во имя нравственных принципов?..
Ну, положим, комиссии по расследованию несчастного случая можно было бы потом как-то объяснить гибель главного инженера тем же необходимым демонтажом станка, о чем главный инженер обязан знать лучше, чем кто-либо. А себе? Ведь Владимир Александрович делал все по его, Вадимовой, команде, и демонтировать-то не стал лишь потому, чтобы поскорее выполнить задание. И что же тогда в случае ЧП оставалось: пойти в следственные органы, взять всю вину на себя и попроситься лет на десять-пятнадцать в тюрьму?
«Но ведь я тоже хотел как лучше! — оправдывался перед самим собой Вадим. — Ведь погубили человека этим рублем, он уже на все в мире через этот рубль смотрит. Урвать, урвать, урвать, где можно, — и это уже стало идеалом, целью для многих…»
Вечером, в день переброски станка, Владимир Александрович позвонил ему и сказал, что с горем пополам, но спустились-таки на первый горизонт и что придумали изготовить железный лист, чтобы волоком тащить станок до известкового карьера.
— Только вот дорога объездная возле кирзавода перерыта, — как-то виновато сказал Владимир Александрович. — Может быть, вы, Вадим Николаевич, договоритесь с властями, и нам разрешат проехать по городу?
— Это бульдозером-то по асфальтированной улице?
— Да я понимаю… — Владимир Александрович тяжело вобрал в себя воздух, помолчал. — Но и траншею зарывать не хотелось бы… И время уйдет, и скандал разразится невероятный… заставят срочно разрывать…
Чувствовалось, что Владимиру Александровичу до зарезу не хотелось перегонять станок. Да и сам Вадим понимал, что это было воистину — ехать за тысячу верст киселя хлебать. И не отступись он — так и будет, в добросовестности, исполнительности Владимира Александровича он ничуть не сомневался: поползет со станком как миленький, черепашьим шагом, по буграм и канавам объездки.
— Вадим Николаевич… алло!.. — осторожно напомнил о себе Владимир Александрович.
— Да, да… я слушаю, — недовольно отозвался Вадим.
Он словно воочию видел эту дорогу: с рваным обрывом за материальными складами, с кочкастым болотом возле закисшего безымянного ручья, с юзом как раз там, где вырыта траншея, — и вся его натура восставала против своего решения.
— А как дела с новой шестерней? — невольно сорвалось у него.
— Вообще-то, шестерню Петраченко уже сделал, — с готовностью, точно ждал этого вопроса, выложил Владимир Александрович. — И Вадим Николаевич, коли уж на то пошло, я оплачу ему из своей зарплаты, а?
— Да разве в этом дело! — заорал Вадим.
Владимир Александрович промолчал. По поведению Вадима он уже из опыта понимал, что тот в тупике — и вот-вот сдастся. И тут важно было не поспешить, не навредить себе неосторожным словом.
— Хорошо, — после небольшой паузы более-менее спокойно сказал Вадим. — Оформи этого Петраченко подсобником в карьер. На полмесяца…
— На месяц бы… — тут же осмелел Владимир Александрович.
— Нет! — снова взорвался Вадим. — И давай загодя готовиться к подобным ситуациям, а не брать меня безвыходностью за горло!
Он был противен себе: и срывом своим, и непоследовательностью, и мягкотелостью, — и в который уже раз каялся, что согласился стать руководителем в нынешних условиях.
«Сколько ведь пустой работы проделано уже, — бился-крутился
