Дмитрий Емец - Ошибка грифона
В этом месте рассказа, по словам Корнелия, бывший страж света положил на ладонь два ножа, бережно поправил их пальцами свободной руки, а потом ножи просто исчезли и звякнули об асфальт за спиной у Корнелия.
«И это все?» – спросил Корнелий.
«Да, – грустно ответил Дион, подъезжая на тележке и наклоняясь, чтобы поднять ножи. – Боюсь, что все. Ведь я тренировался всего двадцать два года по девять часов в сутки. Большего мне достичь не удалось…»
Корнелий хотел утешить его, но тут с него вдруг свалились очки. Корнелий подхватил их. Оказалось, что крошечные винтики на его дужках были аккуратно раскручены – именно раскручены! – сорвавшимися с ладони ножами.
Багров оценивающе нахмурился:
– Винты? Раскрутил? Не верю!.. Ножи, конечно, артефактные? Простыми он бы суккубов не прикончил!
– Артефактные, – согласился Корнелий. – Но это не такого рода артефакт. То есть метанию это мало помогает. У меня вон нож даже в стул не воткнулся… В общем, теперь мы с ним дружим. Он иногда приходит сюда, но предсказать время его появления нереально.
– А живет этот Дион где? – спросила Ирка.
– Везде, – отозвался Корнелий. – Он выслеживает комиссионеров, суккубов, даже, кажется, стражей мрака. И стражи мрака, разумеется, тоже не прочь его найти и исправить, так сказать, оплошность Арея. Поэтому жить в одном месте Дион себе позволить не может. Ночует на чердаках, в подземье, в метро… У него сотни убежищ по всему городу. А уж маскируется он – ого-го!
Голос Корнелия зазвучал вдруг весело и живо. Лицо точно осветилось изнутри. Он стал вдруг каким-то особенным, новым, горящим как люди, сосредоточенные на чем-то одном и постоянно имеющие в сердце одну греющую их мысль. Какую-то такую затаенную важную мысль, которую невозможно отнять, даже уничтожив человека или стража совсем.
– И ты тоже будешь теперь метать ножи? – спросила Ирка.
– Да. Не знаю. Нет. Не буду, – путано сказал Корнелий. – То есть я хочу научиться метать и даже делаю каждый день по сто бросков, но это все не главное. А сто бросков – да. Делаю и буду делать…
Корнелий кинул взгляд в угол комнаты, и Багров, обернувшийся вслед его взгляду, обнаружил там широкую деревянную доску со следами строительного раствора. Доска имела множество следов от метательного ножа.
– А главное что? – спросила Ирка.
– Я мечтаю создать такую музыку, которая уничтожала бы суккубов и комиссионеров без магии! Вытесняла бы их! Не позволяла им приблизиться! Защищала бы сердца людей! Заливала их ярким ровным светом! Ведь если каждый истребит комиссионера и суккуба в себе, им просто нечего будет делать на земле и их всех отзовут в Тартар! – Корнелий сказал все это тихо, но вместе с тем и восклицательно. Сказал – и сразу отвел взгляд, на всякий случай оберегая свою мечту от Ирки и Багрова. А то мало ли… Мечты – они хрупкие.
– Как думаешь, смогу? – спросил он минуту спустя.
– Сможешь. Если будешь работать по девять часов в сутки двадцать два года подряд, – отозвалась Ирка.
– Не пугай его! Можно и за шестнадцать лет обернуться, если тренироваться по двенадцать часов в сутки! – утешающе сказал Матвей, у которого было очень неплохо с умножением и делением, поскольку во времена его детства калькулятор был еще не изобретен.
Глава четвертая
Левый грифон
Большинство безнадежных задач перестают быть безнадежными, едва только начинаешь их решать. Например, когда считаешь, что автобус уедет, но все же начинаешь его догонять, то в восьми случаях из десяти успешно догоняешь и только в двух случаях он уезжает. Проигрывает только тот, кто сам сдается.
ЭссиорхМефодий лежал на спине и смотрел на небо. Небо было затянуто невообразимо яркими облаками. Казалось, с противоположной стороны пробивается ослепительный солнечный свет. И при этом ласковый, хороший какой-то свет. Мефодия наполняло ощущением заботы. Он чувствовал себя в огромных, бесконечно любящих руках. Другая особенность туч состояла в том, что они были неподвижными и очень плотными. Точно кто-то взял тучи и спрессовал их неведомой машиной, устроив уровни как во многоэтажном торговом центре. Местами тучи все же расступались, и в зазорах Мефодий мог видеть следующий ряд туч, намного более яркий, чем предыдущий.
Буслаев лежал тут уже долго. По сторонам почти не смотрел, лишь ощущал, как изредка по его лицу скользят тени, видимо, от деревьев, которые раскачивал ветер. У него не было никаких мыслей, никаких желаний. Ему было просто хорошо. Бывают такие состояния, когда ты так счастлив, что боишься даже двинуться или подумать о чем-то, потому что тогда это ровное тихое счастье будет нарушено и в него подмешаются тревога и суета.
Но бесконечно не думать Мефодий не мог, и постепенно какие-то мысли стали просачиваться в его сознание.
«Где… я?» – подумал он, и от этого «где» до «я» прошла, казалось, целая вечность.
Возможно, следующую мысль Буслаев думал бы так же долго, если бы в воздухе что-то не просвистело. Недалеко от Мефодия в землю кто-то врезался и, прокатившись, ударил Мефа пятками в грудь.
Буслаев рывком сел. Перед ним, оглушенно вращая головой, сидел пузатый, очень широкий в плечах рыжебородый гном. На лбу у гнома вздувалась шишка размером со сливу. Гном сердито посмотрел на Мефа, вскочил, прислушался и опрометью бросился прятаться в кустарник. Немного погодя из зарослей послышался треск, и появились четверо домовых в красных рубашках с подпоясками. Двое домовых были средних лет, один пожилой и один совсем юный, у которого ни борода, ни усы пока не пробились.
– Шпиона видел? Опять в наш сектор пролез! Им только волю дай, они все изумруды выкопают! – закричал этот молодой, подскакивая к Буслаеву.
– Шпиона? – непонимающе переспросил Меф.
– Мы его из катапульты запулили, домой, стало быть, вертать, да смазали маленько. За вершину дерева зацепился и кудай-то сюда бумкнулся, – объяснил домовой.
Тут в кустах, где прятался гном, опять затрещало, и все четверо домовых, переглянувшись, кинулись на этот звук. Маленькая поляна опустела. Буслаев посидел еще немного, а потом встал и, потирая ушибленную гномьими пятками грудь, побрел по едва заметной тропинке.
Шел он долго и не переставая прокручивал в голове одну и ту же мысль. Мысль совсем простую. Буслаеву важно было додумать ее до конца и раз и навсегда поставить точку, чтобы, все для себя решив, больше к этому не возвращаться.
«Меня убили… Я в Эдеме… Убили меня, в Эдеме я».
Мефодий, наверное, потому так усиленно вертел в голове одну и ту же мысль, что ждал, что она ужаснет его или испугает, но почему-то не испытывал ни ужаса, ни страха – лишь удивление. Дважды он задирал майку и то ощупывал, то просто смотрел на то место, куда вонзилось копье Джафа. Ни шрама, ни боли, ни каких-либо морозных ощущений. Ничего.
О том, что произошло недавно, Мефодий помнил очень немного. Помнил рану, нанесенную копьем, и как больно и страшно было ощущать в себе нечто чужеродное, бесконечно холодное, сковывающее его льдом. Потом помнил маленькую точку на небе, которая, становясь все больше, превратилась в корабль с наполненными солнечным светом парусами. Лишь одного память Мефодия не сохранила – самой ладьи. Что было на ней? Как он оказался в Эдеме? Что стало с его телом и то ли это тело или уже другое?
Буслаев пробирался сквозь заросли уже около часа, когда на глаза ему попалась молоденькая слива, покрытая плодами. Меф съел одну, потом другую и протянул руку за третьей, как вдруг с ветки кто-то сказал:
– Три – это перебор!
Мефодий задрал голову. На дереве сидела крупная птица с радужным оперением и лицом женщины. Лицо у птицы было красивое, но загнутые когти внушали опасения.
– Почему? – спросил Буслаев осторожно.
– Ты что, новенький, что ли? Это персики честности. Два еще нормально, но с третьего персика будешь резать правду-матку, даже если тебя не спрашивают. Кричать приятелю, что он плохо выглядит, еще метров за пятьдесят! – сказала птица и расхохоталась.
Зубы у нее были под стать когтям. Когда у тебя такие зубы, бесполезно утверждать, что ты питаешься только вишенками.
– Ты кто – сирин? – спросил Буслаев.
Вопрос был невинный, но птице он почему-то не понравился. Она махнула крылом – и в полуметре от Мефа в землю с металлическим звоном вонзилось длинное, в две ладони перо.
– Метательное? – спросил Меф.
– Ну не то чтобы метательное, но уложить может! – признала птица не без удовольствия. – И еще кое-что! Заруби себе на извилинах: я не Сирин!
– Алконост?
– У Алконоста руки есть? – произнесла птица с глубоким укором.
– Н-нет, – наудачу сказал Меф.
– А вот и мимо! У Алконоста руки как раз и есть! А у меня, как видишь, нет! – пояснила птица. – Кроме того, я не Финист, не Феникс, не птица Фиюс, не Куропь, не Габучина! И вообрази себе: не Дребезда, не Кува, не птица Обида…
