Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Олёк, не надо было поливать бегонию: пора прошла, клубень сбереги умело. Напрасно столько требовала от нее. Ей нужен отдых. Вот она и стала усыпать. М. б. спасешь клубень. Узнай. Мне долго писать о сем, но я это знаю, я люблю цветы, и растворы знаю. Я сам выращивал самое капризное — глоксинии, — из семян-пыли!
Я полюбил тебя, Олёньчик, не случайно: я в тебе _н_а_ш_е_л_ именно то, что любил всегда, в частях… а в тебе увидел — _в_с_е, в сгущенности. Ну… и — _о_б_ъ_я_т. И _э_т_о_ все растет и крепнет. Ты все еще раскрываешься. Вот — и в этом письме, запоздавшем, от 15-го (было еще от 15) _н_о_в_о_е: чуткость художества (знаешь, как писать, без наставлений: надо _у_в_и_д_е_т_ь.) — Увидь же! можешь. И южный город почувствуешь: дома из беловато-серого камня, небо — синь, пирамидальные тополя, кипарисы, пыльные, (в ржавчине-пятнах) — воздух степи, сухость, _в_с_е_ камень… Минареты — редко — каменные ограды, из грубых кусков, на них сухие плети «ломоноса» (весна, март, цветут груши), — чего же еще! Все. Умирающие — рвань. Не разобрать — кто. Желтизна и бурость лиц, кожаные чувяки… полосатые штаны у татар, цыгане (они все одинаковы), русские — тоже. Интеллигенция..? Выбиты, ушли, служат. Дети — тряпки, кучкой. Матери… — страшные — да ты, _в_с_е_ видишь зоркая моя ластушка! О, как люблю, хочу… ласкать тебя, родная моя дружка, — весь в стремлении и — бессилен — увидеть хотя бы! Во мне — будто гроза сухая… Ты жасмин любишь — почему? Не скажешь. Так и в любви. Да, могу все разобрать, почему и почему, а сказать _и_т_о_ж_н_о_ — нельзя. Неопределимо. Вчера так нежил тебя, звал..! весь таял, дышал тобой, теплом твоим, слышал даже теплое белье, дышание тела… негу-ласку, — и — призрачность. УзнАю… не узнАю..? Порой я чувствую тебя так _о_с_т_р_о! Из твоих писем — волнами, м. б. раз. в месяц, дня 3 сряду. Как бы периоды… Я связываю это с _т_в_о_и_м, _ф_и_з_и_о_л_о_г_и_ч_е_с_к_и_м… ты _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь. Угадать хочу… и оттого, во мне — такая нежность, такая тяга… к творящемуся в тебе, к твоему _т_о_к_у… к _о_ж_и_д_а_н_и_ю_ твоей частички — _ж_и_т_ь, родиться. О, дивное и — так с тобой соединяющее… до исступления! (Не хмурься за мои «анализы», — это же я, ты же не хотела бы видеть во мне лишь песнопевца!)
Видишь — и опять не написал _в_с_е_г_о. В кипении мысли. Но все соберу, на все отвечу. Обнимаю, люблю, ласкаю, до писка, до… — как дети любят, — у-у-у… до «скрипа». — У меня довольно тепло. Утром было + 11 °C. Но могу пустить радиатор электрический, хотя и норма. Но я — когда с тобой, а теперь — с тобой, — легко переношу. Вот, сделаю два—3 движения руками —…будто обнял, привлек… — тепло! Дай насмотреться… дай же губки… чистые, чуть в пленочках… сухие? Принимай, без прерываний, селюкрин, — окрепнешь. Я послал, но вышлю еще, еще. Не бойся, вреда никакого. Можешь последние 2–3 дня сокращать до 2, 1 в день. Только — за 1/2 ч. до еды, не меньше. Проделай 2–3 лечения. И полюбишь — крепче. Плечики целую, «душку», шейку… нежно, чуть щекочу, ресницами… чуть дышу… тебя вдыхаю, Олёль, Ольгушонок милый. Твой Ив. Шмелев
85
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
29. XI.41
Дорогая моя Ольга, меня поразила твоя «гордыня»! Я тебе не «задачу» давал: я предложил дать свое, — дал лишь сюжет, и ты вольна не принять. «Дам лишь часть», — пишешь ты. Я _п_о_н_я_л, — почему. На твои взгляды на известный вопрос не посягаю. Но, — изображая «случай» — (общий), ты и не ломаешь свои убеждения! Иначе — искусство будет не свободно. Не à these[160] тебе предлагал, — а дай _ж_и_з_н_ь! Здесь гордыня не у места. Она должна бы уместной быть в случае с «доктором-эстетом», — где она совсем сникла. Там ты дозволила обращаться с собой, как с «рабой». Да еще ценишь такое унижение! И. Ш.
[На полях: ] Флобер учил Мопассана396 10 лет. И там гордыня не проявлялась.
Дай мне адрес прелестной дочки священника397 в Гааге. Я спрошу у ней адрес Bauer.
86
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
1. XII. 41
Досылаю это письмо, не дошедшее
до тебя из-за приложенных
к нему трех фото.
И. Ш.
Я тебе, девочка моя, Олюлька моя, такое письмо вчера начеркал, — а сегодня чуть не послал! — что самому жутко стало! Чумовое, злое, — всю тебя _и_з_о_б_р_е_л_ мукой своей, — и — перечитав — порвал. Сама виновата! Ну, прочь тьма, я _с_в_е_т_л_у_ю_ тебя люблю, лелею. Такой останешься. Ты что же брыкаешься, заносишься?! Думаешь — не _с_л_ы_ш_у? _В_с_е_ слышу. И «прищур» твой — «ну, будто в школе!» — «урок»… И сама же знает, что да, — _э_т_о_ (брыкание) будет мне не по сердцу. Ты… передо мной… — кто тебя так всем сердцем обвивает… так любит… так ценит… — ты — гордиться?! Тебе обидным показалось? Ты — извини — совсем глупышка. «Ноги в воздух не мечи»! Лучше поцелуй, ду-рочка. Вчитайся, _к_а_к_ я в тебя верю. Я тебе не урок задавал, а дал труднейшую тему, зерно — создай! А ты — «по-жа-луйста без наставлений!» — смысл такой твоих слов. Дайся, я тебя задушу, упрямку, злюку… прильну и — не дам дышать, не дам этому злюке-ротику раскрыться и отпускать свои «изломы». Ты высказала желание быть вместе у всенощной, как бы бессознательно предложила мне «зерно». Я взрастил его — для тебя, Ольгушонок, — в «Свете тихий»398. Послала «Девушку в ветре» — я взял как «задание» — и дал «Девушку с цветами»399.
