Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич
Я в нерешимости, ехать ли, согласно приглашению тамошних артистов, в Петербург? Если опера поставлена не так, как мне хочется, если произошли в музыкальном отношении неправильности, то исправить их я уже не могу. Значит, остается только ехать в Петербург ради вызовов, в случае успеха, или смертельного нового огорчения, в случае неуспеха. Я склоняюсь к мысли не ехать, но еще не решил. Об исходе сегодняшнего представления буду Вам телеграфировать. Очень может быть, что я в субботу, т. е. завтра, уеду за границу.
Я еще не ответил на два Ваших вопроса прошлого письма Вашего. Письмо из Тура я получил. Что касается моей вещицы, виденной Влад[иславом] Альберт[овичем] в Cannes, то это перепечатка незаконная, ибо право на мои сочинения во Франции принадлежит Брандусу.
Я слышал, что не невозможно, чтобы с Вашего разрешения Софья Карловна была помолвлена с Ал. Римским-Корсаковым. На случай, что Вы бы удостоили меня спросом моего мнения на этот счет, то я сказал бы, что Р[имский]-К[орсаков] — юноша очень мало мне знакомый и что ни дурного, ни хорошего о нем ничего не знаю, за исключением того, что он из очень почтенного и хорошего семейства. Наружность его говорит скорее в его пользу. Но если позволите, то я советовал бы немного подождать и дать упрочиться чувству молодых людей, если таковое действительно согревает их отношения.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Ваш П. Чайковский.
185. Чайковский - Мекк
Берлин,
7/19 февраля 1884 г.
Милый, дорогой, бесценный друг! Становлюсь перед Вами на колена и прошу прощенья за то, что не исполнил своего намеренья телеграфировать тотчас после оперы об степени успеха ее. Прямо после представления происходил ужин, данный мне артистами, на коем я, несмотря на ужасную усталость, должен был присутствовать до пяти часов утра, а на другой день я не успел опомниться, как наступил час отъезда. Дорогой же я хотел телеграфировать из Смоленска и из Минска, но ни там, ни тут иностранную телеграмму не согласились принять, и, таким образом, пришлось отложить до Берлина.
“Мазепа” имел успех в том смысле, что и артистам и мне было сделано много оваций. Не буду Вам описывать всё, что я испытал в этот день; просто едва не сошел с ума от волнения и страха. Братья, ввиду моего страшного нервного расстройства, уговорили меня не ехать в Петербург, а поскорее за границу. Я так и сделал и нисколько не раскаиваюсь в этом, ибо чувствую, что положительно был не в силах выдержать еще раз, без передышки, те же волнения. Здесь я нашел сегодня утром депешу от Модеста, в которой он извещает, что вчерашнее первое представление “Мазепы” в Петербурге имело тоже успех и что государь остался до конца и выразил полное удовольствие. Завтра я выезжаю в Париж и оттуда мне хотелось бы в Италию, и притом так, чтобы съехаться с Колей и Анной, если я им не буду расстраивать их tete-a-tete. Один я боюсь теперь быть и не могу скрыть, что хотя и путешествие и пребывание здесь, по-видимому, должны были благодетельно подействовать на мои нервы, но я почему-то ощущаю страх и тоску от полного одиночества. Бедный Алексей опять надолго со мной расстался. Он страшно сокрушен этим.
Вы простите меня, дорогая моя, что я пока не пишу подробностей о “Мазепе”. Не могу еще спокойно говорить обо всём этом. Из исполнителей я особенно доволен Павловской. Это необычайно даровитая и умная артистка. Жду от Вас весточки в Париже. Будьте здоровы, дорогая!
Ваш, беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
186. Мекк - Чайковскому
Cannes,
8 февраля 1884 г.
Милый, дорогой друг мой! Как я счастлива, как рада, что Ваша опера шла и имела, конечно, большой успех, и как мне больно, как обидно, что я одна, несчастная изгнанница, лишена величайшего для меня удовольствия — слушать Вашу музыку. Теперь Вам надо отдохнуть, дорогой мой, оправиться от всех нервных терзаний и истомления, которые Вы выдержали за последнее время; дай бог, чтобы это прошло бесследно для Вашего здоровья.
Теперь скажу Вам о своей радости, милый друг мой, — Анна мне очень, очень нравится. В ней есть такая прелестная смесь самостоятельности и самоуверенности с какою-то детскою робостью и покорностью, что она совершенно очаровывает сердце. К тому же, в ней много ума, бездна такта, и везде видно прекрасное воспитание. Одним словом, я лучшего ничего не могла желать для моего сына и горячо благодарю бога, внушившего мне эту мысль, и Вас, мой дорогой друг, моего единственного пособника в этом важном деле и даже больше, чем пособника, потому что Вы именно указали мне Анну. Скажу беспристрастно, что и своим сыном я очень довольна. Он чудесно относится к своей жене, для него нет больше удовольствия, как сидеть с Анусею в своем гнездышке, нет другой заботы, как забота о жене, внимателен ко всем ее интересам до последней мелочи; слава богу, и я только молю господа, чтобы это было прочно и неизменно.
Скажу Вам, дорогой мой, еще одну семейную новость: у Сони также есть жених, которому она и я дали согласие, — это Римский-Корсаков, младший, которого Вы, вероятно, знаете и видели на свадьбе. Он был, кажется, один из les plus assidus [самых усердных ухаживателей]. Я не могу сказать, что Соня его любит, она такой ребенок, что она сама этого не распознает, но она хочет непременно выйти за него замуж, потому что она всегда заявляла, что она непременно выйдет замуж, потому что очень хочет иметь детей. Она наивна до забавности; рядом со способностью философствовать и размышлять о всяких нравственных предметах у нее такое детское неведение и недогадливость, что она смешит нас всех. Но, тем не менее, она этого хочет, а я никогда не отказываю своим детям в их желаниях, да я и сама ничего не имею против этого. Отзывы об нем очень хорошие, влюблен он в Соню искренно и горячо, ну и пошли бог совет да любовь.
Мои молодые собираются уехать в будущий четверг, 16 февраля, прямо в Рим, и Сашок с ними до Рима, оттуда они поедут в Неаполь, а он вернется в Cannes. У нас эти дни страшная буря, так что я два дня не выхожу из комнаты. У меня теперь очень оживленно; брат мой Александр также здесь. Но в Москве у меня горе: жена моего Володи очень больна, у нее воспаление брюшины. Мне так жаль и ее, бедненькую, и Володю, и моего милого Воличку; он так привязан к матери и так развит, что он, наверно, в большой тревоге. Сохрани се, господь!
У меня здесь все, слава богу, здоровы. Владислава Альбертовича я послала вчера во Флоренцию посмотреть дачи для найма на будущую зиму, так как я не надеюсь, чтобы всю зиму можно было прожить в Touraine. Недавно мы слушали его сочинения на маленьком оркестре. Мне очень нравятся многие его мысли, но инструментовка, насколько я ее понимаю, конечно, оставляет многого желать. Здешние музыканты его очень расхвалили, и один из них, замечательный скрипач, который у Colonn'a, и играл в Лондоне у Вагнера, очень пристает к Влад[иславу] Альб[ертовичу], чтобы он приехал летом в Aix-les-bains, где всегда бывает Colonne со своим оркестром, и что он ему ручается (qu'il lui garantit) [(что он ему гарантирует)], что Colonne поставит некоторые из его сочинений на свой оркестр.
А что Ваш Алеша, милый друг мой? Остался, или не отпустят ли его с Вами? Если нет, то, бедный мальчик, как ему должно быть тяжело. Будьте здоровы, мой несравненный, дорогой друг, отдохните хорошенько и не забывайте Вашу, всем сердцем горячо и неизменно любящую Вас
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Брат привез мне Ваш перстень; он так хорош, как я и не ожидала. Тысячу раз благодарю Вас за него, дорогой мой.
187. Чайковский - Мекк
Париж,
13 февраля 1884 г.
Милый, дорогой друг мой!
Понемножку начинаю приходить в себя, и если мало наслаждаюсь Парижем, чему препятствует отвратительная, серая, дождливая погода, то, по крайней мере, отдыхаю душой, умом и телом. Да мне, впрочем, и некогда много думать о себе, так как настоящее положение Таниного здоровья поглощает все мои мысли. Положение это, в сущности, трагическое. Здоровье ее очень плохо; вот уж несколько дней, что она не встает с постели. Кажется, что она во время пребывания Коли и Анны слишком много суетилась и двигалась, и теперь у нее расстройство каких-то женских органов, заставляющее ее сильно страдать и приковывающее к постели. По всей вероятности, ничего особенного нет, но ужасно то, что организм ее до того расслаблен и испорчен, что, по-видимому, на полное выздоровление нечего рассчитывать. И что дальше будет? Все пришли к убеждению, что жить ей с родителями в Каменке невозможно. Оставаться в Париже, под предлогом лечения то холодной, то горячей водой, нет смысла, так как ни то ни другое лечение не привели ни к чему. Куда ей ехать? Где жить? Что делать? Хуже всего то, что у нее нет никакого интереса в жизни и что ничто не занимает и не интересует ее. От семьи она в силу роковых обстоятельств оторвалась и, живя в среде ее, не приносит никому ни пользы, ни радости. Ни умственного, ни сердечного интереса в жизни она не имеет. Положение в самом деле трагическое и почти безвыходное, так как, при ее нездоровье, даже о замужестве она давно перестала мечтать.
