Место явки - стальная комната - Орлов Даль Константинович
…Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта, например, хороши все параллели — старый Толстой, молодой Толстой. Хороши Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен. На полях сделаны пометки, касающиеся текстовых деталей…
(Всего я насчитал 38 пометок по языку, они выписаны рядком на отдельной бумажке и все — одна за другой — перечеркнуты. Значит, я тогда их выполнил. Грех было не воспользоваться помощью одного из лучших литправщиков, с которыми я в своей жизни имел дело).
Свои немногие критические соображения он подробно обосновал, оговорившись при этом: «…Не мог вам не сказать так, как думаю. Я и Иону Друцэ, при всем моем уважении к его таланту, все прямо высказал…» (Оказывается, он уже успел к тому моменту и «Возвращение на круги своя» прочитать!) Прямо сказал и Ермолинскому о его сочинении, он на меня обиделся. А «Ясную Поляну» я послал Ломунову и по телефону отрекомендовал. Вы потом ему позвоните. Это настоящая драматургия, это будет хорошо смотреться и играться. Поздравляю, это большая работа…
Столько времени прошло, а и сейчас, перечитывая, чувствую зуд в лопатках — крылья за спиной вырастают. И не процитировать не мог. Как сказал однажды Сергей Михалков, а он знал, о чем говорит: скромность — кратчайший путь к беззветности.
Но надо, хотя бы коротко, дорассказать про Суркова.
Через год примерно после описанного здесь разговора мне предложили, а я дал согласие занять весьма высокое место в кинематографической системе. Сурков звонил мне ночами и подолгу отговаривал. В один из дней я пришел в редакцию попрощаться. В нашем маленьком кинозале шел просмотр, я заглянул туда и Сурков вышел. Выслушав все полагающиеся слова, он вдруг достал из внутреннего кармана белый продолговатый конверт, тщательно заклеенный, и вручил мне. «Пусть это будет у вас!..» И отошел.
Неразборчивым сурковским почерком, а я уже умел его понимать, на конверте было написано: «Вскрыть после моей смерти».
В состоянии некоторого ужаса я убрал конверт уже в свой внутренний карман.
Что он хотел этим сказать? Вряд ли надеялся так меня испугать, что я отказался бы от должности. Но я не плохо его изучил, как бы даже мог заранее улавливать эскападную логику его поступков. Поэтому думаю, тут скорее было иное: он рассчитывал, что получив завещание, я раззвоню о нем всей Москве. Дойдет до начальства. Начальство испугается: оно там принимает кадровые решения, у него, Суркова, не спросясь, и вот — такого выдающегося деятеля довели до самойбийства. Других мотиваций не вижу.
Но рассчитывая на несколько ходов вперед свои гроссмейстерские казуистические партии, Евгений Данилович на последнем ходе нередко оказывался жертвой собственной хитрости. Так и получилось: он думал, что я раззвоню, а я, как человек порядочный, кому можно доверять, все сделал, как меня попросили: попросили «вскрыть после смерти», после смерти и будет вскрыто. И промолчал я пятнадцать лет — никому ни слова! — письма, естественно, не вскрывая.
Бодливой корове, как известно, бог рогов не дает. Именно на Суркова, правоверного партийца, стали сыпаться несчастья, которые он себе и в страшном сне не мог бы представить. С помощью хитро организованного брака сбежала за границу дочь. Уже это по тем временам — конец карьеры. Сразу его не тронули, помнили заслуги. Но он стал с утроенной энергией разоблачать происки явных и скрытых идеологических недругов и в результате так перестарался, что просто жутко надоел всем трем отделам ЦК — культуры, пропаганды и зарубежному. Челюсти партии к тем временам уже начинаои слабнуть… Естественно, своим старанием в деле «постановки вопросов» он «достал» и киноминистра. И его сняли с главного редактора «Искусства кино», заменив человеком, которого он же когда-то и пригрел. А когда осталось совсем ничего до исчезновения КПСС, он еще и потерял партбилет, успев пережить «персональное дело». Видимо, одно из последних в истории страны.
Суркову осталось только преподавание во ВГИКе, где он вел семинар кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут надо же — влюбился в студентку! Причем страстно. До такой степени, что задумал разменять свою очень неплохую квартиру, чтобы жить с любимой девушкой на постоянной основе. Для его жены — Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, оставшейся и без дочери, и теперь теряющей мужа, с которым прожила всю жизнь, настали черные дни.
Однажды она пошла в магазин, а он, закрывшись в кухне, открыл все газовые конфорки. Такая существует версия…
Так закончилась эта бурная жизнь, в которой воплотилось время со многими его гримасами, происками и поисками.
Шутники злословили: он думал, что Олимпиада пошла за хлебом, а она встала за колбасой. Намекали на то, что Сурков хотел только попугать, но не рассчитал.
Я узнал о случившемся с большим опозданием, нас с Аленой не было в Москве. Теперь я имел право, даже был обязан, вскрыть конверт.
Помню, что в завещании было три пункта. В первом он просил себя сжечь и не делать похороны пышными. Во втором содержалась просьба собрать его опубликованные и неопубликованные статьи и их издать. Выполнить эту волю он завещал Армену Медведеву. Третьим пунктом дочери Ольге передавались все его рукописи и библиотека.
Что с этим было делать? Этой воле к тому моменту было пятнадцать лет! Все это время я ждал, что Евгений Данилович заберет у меня свой конверт. Он ни разу даже не заикнулся.
Позвонил Олимпиаде Трофимовне.
— И что там? — спросила она вяло. Я зачитал.
— Слышали это много раз.
— Но я все-таки вам пошлю.
Запечатал конверт в конверт и послал по почте по старому адресу — квартиру-то разменять не успели.
Печальным концом Евгения Суркова впечатлился в те дни престарелый драматург Александр Штейн и быстро написал соответствующую пьесу. Пьеса никого не заинтересовала. То ли потому, что «желтое» еще не вошло в моду, то ли потому, что подобные жизненные типы слишком выразительны, чтобы безропотно укладываться в торопливые писания. Они ждут пера, достойного их масштаба.
…А тогда, давным-давно, я так и не позвонил Ломунову, как советовал Сурков. Не решился, побоялся: а вдруг не понравится! Это был бы приговор, который обжалованию практически не подлежал. В тех своих страхах я однажды признался Ломунову, но к тому времени уже прошло несколько лет, мы уже славно поработали с ним и над фильмом «Лев Толстой — наш современник», и над пьесой «Наташа Ростова».
— Напрасно не позвонили, — сказал он просто. — Мне ваша пьеса очень понравилась.
«ДОЧЬ ТОЛСТОГО УБРАТЬ!»Выше было сказано, что министерство направило пьесу в цензуру. Мне не казалось это страшным — я же опирался в основном на легальные источники, на то, что можно было получить даже в библиотеках. Одного этого объема материала вполне было достаточно, чтобы осуществить собственную драматургическую концепцию толстовской ситуации в восьмом-десятом годах.
Но как же сильно я ошибся!
Главлит, а иначе говоря, цензуру, в моей пьесе устроило все, но, правда, кроме одного: «Ясная Поляна» тогда сможет продолжить свою публичную жизнь, когда из нее будет исключен персонаж Александра Львовна, младшая дочь Толстого!
Восклицательный знак поставлен не случайно.
Один из смысловых и сюжетных центров пьесы — страсти вокруг толстовского завещания. Свои сочинения Лев Николаевич поначалу завещал «во всеобщую собственность», то есть отдавал народу. Так и было написано в первом варианте документа. Но тогдашние юристы объяснили, что по российскому законодательству это сделать невозможно. Полагалось, как уточняет в своих мемуарах Александра Львовна, «оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца». Так вот, этим «доверенным лицом» писатель назначил именно свою младшую дочь Александру. И ее потребовали убрать!
