Место явки - стальная комната - Орлов Даль Константинович
Почему я здесь?
У меня проблема, мне нужен совет. Проблема такого свойства, что лучший совет может дать именно Михаил Шатров.
В те времена, в начале семидесятых, штатные теоретики марксизма-ленинизма, собранные в ИМЛ при ЦК КПСС, до белых глаз ненавидели Шатрова. Он отравлял им существование тем, что, мастерски делая свою работу, сводил на нет их собственные усилия, за которые они, между прочим, получали приличные оклады. Их усилия были направлены на оправдание и освящение деяний нынешних вождей, продолжающих и развивающих якобы так называемые Ленинские принципы и традиции, а Миша занимался прямо противоположным: показывал в своих пьесах и сценариях такого Ленина, который становился в его обработке убийственным укором нынешним вождям. Причем чуть ли не каждую фразу или сюжетное положение он подкреплял подлинными документами, выуживая их из архивов. Шатров создал и развил на нашей почве жанр политической документальной драмы и долбил официальных теоретиков с замечательным упорством, буквально не давая им передохнуть: «Именем революции», «Шестое июля», «Большевики», потом несколько фильмов, среди которых то же «Шестое июля» и следом «Доверие», где Ленина играл Кирилл Лавров, потом опять пьесы
— «Синие кони на красной траве», «Так победим!», «Диктатура совести», «Дальше, дальше, дальше!» Не слабо, согласитесь… Говоря коротко, Шатров крушил сталинизм ленинизмом или иначе: своим как бы «идеальным Лениным» вспарывал гнойники времени, в котором всем нам довелось жить.
Но это — для сведения. А в гости к мэтру я напросился не о его Ленине потолковать, а все-таки о своем Льве Толстом, о будущей пьесе, которая заваривалась как именно документальная драма. И неожиданно выплыла одна методологическая проблема, которая меня смущала. Ее и хотелось «обмять».
Задумывая новую пьесу или сценарий, идешь обычно от общего к частному. Сначала начинает брезжить общий образ произведения, потом появляются, обретаая характерные черты, персонажи, главная сюжетная линия дробится на отдельные сцены, а внутри сцен рождаются конкретные реплики. С самого начала я и чувствовал, и понимал, что пьеса о «великом печальнике народном» невозможна без некоей пусть краткой, но непременно выразительной сцены, которая бы показала Толстого в деревне, в непосредственном общении с крестьянами. Она не должна была выглядеть заплатой, некоей формальной вставкой, а должна была драматургически увязаться с целым, чтобы ее персонажи естественно продлились, вросли в живую ткань пьесы. Суметь сделать именно так — обязанность драматурга как профессионала. Это-то я понимал, но я понимал и другое: весьма приблизительное мое представление о быте и языке той деревни просто не позволит мне выписать столь необходимую сцену на достойном уровне. Не мог же я в столь ответственном месте позволить себе гнать отсебятину.
Аналогичная ситуация возникала и с проведением в пьесе другого — обязательного в произведении о Толстом — мотива — церковного. Видимо, без спора с каким-либо священником тоже не обойтись. Но и здесь я не чувствовал себя достаточно готовым. А материя тонкая, доморощенная самодеятельность тут тоже недопустима.
Такая вот ситуация: надо полюбить, а не любится, надо сцену написать, а не можется.
К Шатрову я пришел не потому, что не находил выход, а потому, что выход нашел. Хотелось окончательно утвердиться, что он правомочен. Точнее Михаила Филипповича с его опытом драматурга-документалиста никто в стране мне бы на мой вопрос не ответил.
Итак, снова вспомним, что наряду с текстами, сочиненными мною, многие диалоги в пьесе строились на основании текстов, действительно, когда-то произнесенными в доме Толстого, или тех, что зафиксированы в многочисленных мемуарах, дневниках, письмах и прочих реальных свидетельствах давно прошедшего времени. Почему и жанр обозначен как документальная драма.
А теперь вспомним о незаконченной пьесе Льва Толстого «И свет во тьме светит». Общепризнано, что она — самое автобиографичное произведение Толстого. Главный герой Николай Иванович Сарынцов — полное альтер эго автора. Те же сомнения и метания, те же конфликты в семье, то же непонимание средой духовных исканий героя, то же отношение к армии и церкви, даже мотив ухода-побега проблескивает в незаконченной этой пьесе. Но нет у нее последнего акта, да и предыдущие выглядят очевидно недоработанными. Редкие попытки поставить на сцене этот незавершенный драматургический опус всегда заканчивались неудачей. Что понятно. У пьесы все-таки всегда должны быть начало, середина и конец.
Но если правильно сказанное, то не менее правильно и другое: «И свет во тьме светит» остается ярким и убедительным документом к биографии писателя. А значит, нет вроде бы методологических противопоказаний для использования некоторых штрихов и деталей из этого документа в диалогах и сценах в той документальной драме, которой занимаюсь я. Пусть и небольшая сумма толстовских реплик (звучат же и другие, из других источников) прозвучит в новой пьесе, но они гарантируют лингвистическую и содержательную достоверность. А люди в зрительном зале, которым и дела нет до проблем драматурга, скажут только спасибо.
Миша повел лохматой бровью и спросил неторопливо: «Ну и что тебя смущает? Рассуждаешь правильно. Документ, знаешь, это понятие емкое».
— Но могут придраться — прямое заимствование, скажут.
— Тогда в пьесе, состоящей из документов, можно придираться к каждой реплике. Что ни документ, то заимствование! В документальной драме важно, какие взяты документы, как они осмыслены, в какую общую конструкцию включены, как двигают действие, ну и так далее. Действительно, у документов — много авторов, а вот в пьесе по документам — один, тот, что на афише. А чтобы никому ничего не казалось, в том числе профанам, я обычно пишу к пьесе небольшое послесловие, комментарий такой — объясняю «условия игры», общие принципы. Сочини кратенький комментарий, скажи об особенностях твоего подхода, и дело с концом. И публикуй вместе с пьесой.
Осталось поблагодарить Шатрова за дельный совет. В тираже «Ясной Поляны», изданном Авторским обществом, а потом и в журнале «Театр» № 11 за 1973 год, где была опубликована пьеса, есть мое к ней послесловие — «От автора». Приведу его с небольшими, не меняющими смысл купюрами:
«Трудность при написании драмы «Ясная Поляна» состояла не в скудости или отсутствии материала, а, напротив, в его обилии. Трудность заключалась в отборе. А потом уже в конструировании отобранного — чтобы отжатое в пьесу сложилось в произведение действенное и увлекающее, несущее заряд эмоциональности и идейности.
Сцена с ее особенностями выдвигала свои требования, звала к самоограничению в интересах большей театральной стройности. Отсюда, например, выпадание из рассказа ряда реальных лиц, участников подлинных событий. Отсюда и персонажи типа музыкант, писатель, помощник — концентрация черт нескольких музыкантов, писателей, помощников и секретарей, бывших в Ясной Поляне и оставивших свои важные свидетельства.
В пьесе едва ли сыщется много реплик — и развернутых, и самых кратких, которые бы на самом деле не звучали в Ясной Поляне или не были предопределены разного рода документами и подтверждениями. В этом, кстати, смысл использования и отдельных мест из самого автобиографического сочинения Л.Толстого — незаконченной им пьесы «И свет во тьме светит».
Но, конечно, я оставил за собой право компоновать события и сцены, текстовые и фактологические данные источников в соответствии с собственной творческой задачей.
Хотелось хотя бы в малой степени донести до зрителей живые черты толстовского образа, обрисовать его окружение, попытаться выявить в зримом действии те пружины, которые напрягали и двигали яснополянский конфликт, в подтексте которого крылись причины широкого исторического плана, помноженные к тому же на своеобразие гениальной и противоречивой личности, показать средствами драмы события последних лет жизни Л.Толстого.
Мне хотелось показать, как совокупность объективных и субъективных сил, сплетясь тяжким узлом, сделала для Л.Толстого невыносимой жизнь в Ясной Поляне, в той самой Ясной Поляне, где он родился, которую так любил и назвал все-таки «тюрьмой без решеток», покинул ее, совершил подвиг. Подвиг не только потому, что в неведомый путь отправился восьмидесятидвухлетний старик (а это само по себе поразительно), а прежде всего потому, что в этом было проявление активнейшего протеста против того уклада жизни, который Л.Толстой презирал, отрицал и с которым не захотел мириться…»
