Место явки - стальная комната - Орлов Даль Константинович

Несогласным со мной я напомню, что историю изучают все-таки не по художественным произведениям. По художественным поизведениям изучают художественные произведения, а историческую подлинность полагается узнавать и восстанавливать не по пьесам, романам и опереттам, а, согласитесь, по документам, архивам, реальному предметному миру, иконографии, раскопкам и прочему, что не есть плод ума, фантазий и эмоций, а на самом деле существовало. То же относится и к историческим персонам, коли они оказываются действующими лицами. В художественном произведении они, конечно, не умолчат о себе, могут много правды о себе сказать, но при этом непременно получится так, что они поневоле поведают и об авторском к ним отношении.

Владимир Григорьевич Чертков был личностью незаурядной. Сначала Толстой им просто заинтересовался (что, понятно, уже немало), а с годами приблизил настолько, что стал не только поверять ему самые заветные мысли, а и доверять самые приватные дела, включая заботы о собственном завещании. За 27 лет знакомства с Чертковым Толстой написал ему 928 писаем! В среднем по одному в десять дней. Пожалуй, даже никто из родственников не может похвастать подобным.

Но и начиналась его жизнь нетривиально. Не только наследственное богатство не обещало впоследующем особых бытовых сложностей. Можно вспомнить, что запросто, пообедать, к Чертковым приходили сильные мира сего, и даже самые сильные — царь с царицей. Время от времени заглядывали и великие князья.

Неудивительно, что рослый красавец и умница был взят в кавалергарды, то есть в кавалерийский полк при императоре. Удивительно другое: уже в тридцать лет он вышел в отставку и, осев в своем богатом поместье, приступил к собственному духовному совершенствованию. В обострившемся неудовольствии собой, а также в понимании несовершенств сельского крестьянского уклада у него обнаружилось немало общего с представлениями Льва Николаевича Толстого. Однажды его и «вывели» на Толстого, если прибегнуть к современному речению.

Началось сближение, а потом и дружба. Свидетельство и подтверждением тому — записи в писательском дневнике: «Люблю его и верю в него», «Как он горит хорошо», вплоть до размноженного бесчисленными цитированиями — «Он удивительно одноцентреннен со мной».

Сочинения Толстого, запрещенные в России, Чертков издавал в Лондоне, он был активнейшей фигурой в издательстве для народа «Посредник», его даже преследовали, ссылали на жительство в имение — была такая карательная мера. Но самое главное, что он сделал для Толстого и для России, я так считаю, это то, что заявился к Ленину — положение страны в тот период описывать излишне, слишком все хорошо известно — и предложил ему издать полное собрание художественных произведений Льва Толстого. А тот возьми и удивись: «А почему только художественные? Надо и все философское издать тоже, но с умным комментарием». Так началась работа над полным собранием Толстого, вышедшем в 90 томах с 1928 по 1958 год, даже война не помешала. По окончании все, кто понимает, признали эту титаническую работу образцовой — чуть ли не лучшим в мире полным академическим изданием классика.

Все бы хорошо, не будь Чертков до такой степени предан Толстому, до такой степени фанатизма, что, в некотором роде, как бы забывшись, стал состязаться в этой своей преданности даже с женой своего кумира — с Софьей Андреевной.

Началось почти с ерунды. Два толстовских рассказа в «Посреднике» Чертков самовольно издал с меньшей выгодой, чем предполагала выручить за них Софья Андреевна. Ну, а дальше понятно: он ей — о пользе для народа, она ему — о большой семье, которую надо кормить, одевать, обучать, о платах за дом, землю, о прочих расходах, которые жизнь отравляют и о которых в семье, кроме нее, никто не думает.

Возможно, Софью Андреевну меньше бы возмутил факт перемены цены на книжке, если бы не тайно от нее это было сделано — не самовольство, а с ведома. Она в конце-то концов действительно хозяйка дома и вправе требовать соответствующего к себе отношения — уважительного.

Таким было начало, а конец — это уже грандиозная тайная операция по составлению и подписанию завещания, которому Софья Андреевна всячески противилась.

Она считала Черткова «черным человеком» своей семьи, грубо вторгшимся в ее отношения с мужем, причем вошедшего в доверие к нему отнюдь не бескорыстно. «Он хитро рассудил, — говорила она, — чем быть одним из многих кавалергардов, лучше слыть единственным, самым близким Толстому человеком».

В программу пятого курса филфака входила так называемая школьная педагогическая практика. Каждый из нас, студентов, обязан был дать один урок в младших классах и один в старших. Я там и там дал по два урока, то есть ровно вдвое перевыполнил план. Сделал это по просьбе старенького учителя литературы: «Вы все равно готовились к урокам, что вам стоит повторить их по разу и в параллельных классах!»

Школа, куда мы пришли на практику, оказалась приметной — она стояла где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения своего деда — ее открыли в 1899 году. А учитель, о котором я вспомнил, маленький, с белой бородой «под Толстого», рассказал мне, что Толстого, конечно, он видеть не мог, а вот Черткова наблюдал много раз. «У него была странная особенность, — вспоминал старый учитель, — приходил даже и в незнакомый дом, сразу бросался на диван или кушетку и засыпал. Только и успеет сказать: «Должен поспать!» и все — спит. Может болезнь была такая?.. А через пять минут проснется и как ни в чем ни бывало…»

Такую услышал я байку от старого школьного учителя литературы.

Но судьбу свою Чертков не проспал. Вписал ее в анналы истории основательно.

Еще когда, выражаясь напыщенным слогом, я «вынашивал» свою пьесу о Толстом, а говоря проще, искал в материале то, что стало бы наиболее действенным и эмоциональным, пробуждающим самый естественный и первоначальный интерес зрителей, я знал, что тщательной разработки в первую очередь потребует треугольник Толстой — Софья Андреевна — Чертков. Здесь каждый — со своей правдой, здесь страсти сплетены, тут будет, что играть актерам, за чем следить публике.

Проверка пьесы на сцене подтвердила — двигался в правильном направлении.

И еще была мысль, которая мне казалась принципиальной. Нельзя понять тех или иных поступков Льва Николаевича, оставаясь в границах обывательски-житейских оценочных категорий. Нельзя торопиться, оценивая те или иные действия гения, — надо подумать. В пьесе есть слова: «Гениев не учить надо, а изучать». Иначе как мы, например, разберемся в его противостоянии официальной церкви, как поймем отказ от собственных сочинений «в пользу народа», как постигнем искренность толстовского стыда от собственной жизни в достатке и довольстве, когда вокруг российская нищета. Даже понимание его отношений с домашними требуют решительного учета небывалого своеобразия личности главного действующего лица драмы.

Внутренние конфликты в том внешне благополучном доме тоже разрывали немолодое уже сердце мятежного графа. И знаете, мне кажется, там, в том доме, трудно было разглядеть нужную меру сострадания к нему, понимания, доброй снисходительности. Разбившись на противостоящие группы, в принципе хорошие и деятельные люди все-таки, наверное, слишком увлеклись борьбой за некую абстрактную истину, но достаточно не озаботились создать атмосферу благоприятствования сильно старому человеку. Даже его причудам. Как говорится, Бог ними — с принципами, может быть пожил бы на денек-другой дольше. Но сердца там не хотели смягчаться, не получилось, не смогли. Уступать не хотел никто. А потом стало поздно.

С драматургом Михаилом Шатровым пьем кофе у него на кухне. Он тогда жил не в Доме на набережной, как сейчас, а в писательском кооперативе у метро «Аэропорт».

В какой-то момент в проеме кухонной двери красиво нарисовалась Ирина Мирошниченко, они тогда жили вместе. Только что принятая во МХАТ, тоненькая. Попрощалась и исчезла.