Марк Хелприн - Солдат великой войны
Они ничего не ждали от этого суда, знали, что им предстоит умереть, но думали о том, как забавно видеть перед собой трех коротышек-полковников, сидевших с прямыми, как доска, спинами за столом, на котором лежали папки и стояли графины с водой, накрытые перевернутыми стаканами.
Говорил по большей части один, с молотком в руке. Сначала он называл каждого: все были речными гвардейцами, но один с этим не согласился. Солдат из Милана, всегда угрюмый и хмурый. По какой-то причине никто не хотел знакомиться с ним поближе, никто и не познакомился. Они не помнили его имени и фамилии, пока председатель суда не произнес их.
– Гриджи, Алонсо. – Да, вот как его звали этого депрессивного сукиного сына, Алонсо Гриджи.
– Нет, – своим ответом Алонсо Гриджи удивил всех. – Я не Гриджи, Алонсо.
– Нет?
– Нет.
– Тогда кто же ты?
– Я Моданьо. Джанкарло Скарлатти Моданьо.
– У тебя есть удостоверение личности? – спросил председатель суда.
– Разумеется, нет.
– Почему нет?
– Я оставил его в борделе.
– А что ты делал в борделе?
– А что, по-вашему, делают в борделе? – спросил Гриджи к безмерной радости речных гвардейцев. – Что люди делают в борделе? Что вы делаете в борделе? Мило беседуете о пустяках? Как поживаете? А вы? Я в порядке, благодарю вас. Меня даже не взяли в армию. – И он раздраженно всплеснул руками.
– Почему?
– Сказали, что я дурак. Я записался добровольцем, поэтому они и сказали, что я дурак. Я хотел, но меня не взяли. Это не моя вина. Не расстреливайте меня. Я другой человек.
Председатель суда спросил у остальных речных гвардейцев, известно ли им, что этот человек – Алонсо Гриджи. Естественно, никто в нем Алонсо Гриджи не признал, поэтому его увели из зала суда обратно в камеру. Так что остались только семь гвардейцев – все с торжествующими улыбками на лице.
Судья, сидевший по правую руку от председателя, отчитал подсудимых. Качая головой, изрек, что все усилия тщетны. «Он выгадает неделю, не больше».
Секретарь зачитал обвинения: нарушение воинского долга, оставление поста во время войны, кража государственной собственности, заговор и убийство. И пока слова слетали с губ секретаря, речные гвардейцы осознавали, что конец близок.
– Обычно у нас нет такого набора преступлений, – заявил председатель суда. – Вы признаете себя виновными в совершении этих преступлений или настаиваете на невиновности? – Все понимали, что нет никакой возможности найти оправдание речным гвардейцам, которые и сами знали, что виновны во всем, кроме убийства.
Алессандро поднял руку, и ему разрешили высказаться.
– Один из арестованных, Джанфранко ди Риенци, убил полковника. Никто из нас не имеет к этому никакого отношения, а когда мы увидели, что произошло, то попрыгали в воду.
– Почему? – резко спросил председатель суда, на лице читалось искреннее недоумение.
– На передовой аж до Капоретто людей расстреливали как собак. Мы прыгнули в воду, чтобы выиграть время.
– Но вы не могли знать наверняка, что вас расстреляют.
– Может, и так, но нам сказали, что мы возвращаемся на передовую. С учетом нашего уровня потерь, мы не могли рассчитывать, что нас простят.
– Вы признаете свою вину?
– Разумеется, – ответил Алессандро. Его переполняло негодование, и он чувствовал моральную поддержку остальных гвардейцев. – Неужели вы думаете, что после нескольких лет на передовой и нашей экспедиции в Сицилию мы намерены показать себя трусами и отрицать очевидное? Или вы считаете, что мы сделали это из-за недостатка мужества? Каждый из нас, прыгая за борт, знал, что в итоге мы окажемся здесь. Мы решили отнять у вас несколько дней и недель, чтобы повидаться с семьями. Как если бы мы шли в бой. Ощущения те же. Логика та же. Я хочу сказать, что война сделала нашу армию достаточно храброй для того, чтобы выражать свою волю. Мы не дезертировали – мы взбунтовались.
– Это обвинение даже более серьезно, чем убийство.
– Но по нему больше шансов на оправдание.
– Скажите, отчего у вас возникла столь необычная мысль? – спросил председатель суда.
– Наш бунт показывает, что вы можете нам поверить, когда мы говорим вам то, что хотим сказать.
– Пожалуйста, скажите, что вы хотите нам сказать, – подал голос ранее молчавший судья.
– Поручите нам дело.
– Какое?
– Сражаться с врагом.
– Это вам уже поручали, – заметил председатель суда.
– У меня сложилось впечатление, что вы не спрашивали нашего согласия.
– У меня сложилось впечатление, что мы не нуждались в вашем согласии.
– Но на самом деле – нуждаетесь. Это вам не нужно, чтобы посадить нас в тюрьму или расстрелять, но совершенно необходимо, если нам предстоит сражаться.
– Ерунда, – отмахнулся председатель. – Условия не могут выдвигаться нижними чинами, тут двух мнений быть не может.
– Наоборот, – возразил Алессандро. – Вы перехитрили нас, и мы предлагаем вам наше согласие, потому что вынуждены на это идти.
– Нет, вас вынудили к этому изначально, вы поняли, что в противном случае чьим-то решением вы будете расстреляны. Этот метод работает, и нет никакой необходимости делать исключения из правил.
– Наш случай – тот самый, когда можно сделать исключение.
– Из-за поражения?
– Армия отступает. Мы можем принести пользу.
– У нас новая линия обороны, и она, похоже, сдерживает противника, – указал председатель суда.
– Мы обещаем, что будем сражаться как дьяволы, когда вернемся в окопы. Восемь закаленных солдат.
– Семь.
– Ладно, семь. Не пускайте нас в расход. Мы никогда не боялись сражаться.
Судьи стали совещаться. В отличие от гражданского суда решение они принимали быстро, прямо на месте. Только Гварилья питал надежду, что их проймет просьба Алессандро, но и он держал ее глубоко в себе.
Когда судьи закончили, председатель суда начал речь, глядя в стол и качая головой, но в остальном сказанное им никого не удивило.
– В периоды наивысшего напряжения правила, установленные государством, становятся средствами его сохранения, и их важность особенно возрастает, когда решение принимать сложно. Мы держимся за них не только потому, что верим в их мудрость. Нам просто необходимо опираться на что-то крепкое и неизменное. Более того, этот суд не вправе делать исключений. Единственное, что мы можем, так это признать вас невиновными, но и здесь идти против фактов для нас недопустимо. Мы записали вашу просьбу, и мы вам сочувствуем, но сейчас, когда родина в опасности, мы прежде всего должны хранить верность государству. Суровые правила в сложившейся ситуации прибавляют нам уверенности и укрепляют наш дух. Мы отмечаем гуманизм вашей просьбы, но на войне гуманизм неуместен. Это вы уже знаете.
Он помолчал. Возможно, у него был сын. Потом перечислил их имена и закончил:
– Я приговариваю вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение расстрельной командой в обычное время во дворе этой тюрьмы через неделю, начиная с этого дня.
– Почему через неделю? – спросил Фабио так хладнокровно и отстраненно, точно клиент банка, желающий знать, почему он не может забрать собственные деньги.
Председатель суда не стал возражать на столь бесцеремонное вмешательство в заведенный порядок, поскольку наказание назначил достаточно суровое, чтобы покрыть все правонарушения, прошлые, настоящие и будущие, какие только можно себе представить. Ответил дружелюбно, даже ободряюще:
– Нам нужно немного времени для вашего друга Гриджи.
Тут солдаты Девятнадцатой бригады речной гвардии, уже приговоренные к смерти, начали хохотать, и председатель стукнул молотком по столу.
* * *Дни до вторника тянулись медленно, но, вспоминая их, Алессандро думал, что они были самыми короткими и быстротечными в его жизни. Каждая минута с восхода понедельника становилась такой частью дня, которую ему не удастся увидеть еще раз, стрелки часов двигались уже не по кругу, а по спирали. В полузабытьи, когда облака собирались в белые горы и проплывали над головой, держа курс на восток, он представлял себе, как заменяет все часы Европы более совершенным механизмом, трехмерной спиралью, который показывает не только приход и уход дня и ночи, но и то, что больше не будет ни еще единого дня, ни еще одной ночи.
Индейцу Лодовико сообщили, что он предстанет перед судом в четверг вместе с четырнадцатью другими солдатами его бригады. Судебная машина работала без перебоев: в «Звезду морей» уже везли сотни новых заключенных, и камеры требовалось освобождать.
Лодовико тем временем начал какие-то расчеты, словно предчувствовал, что сможет примириться с уходом в вечность, лишь досконально разобравшись с нюансами экономического развития. Но экономика и вечность соотносились так плохо, что ему приходилось считать все быстрее и быстрее, а ничего путного не выходило.
– Ты не унесешь с собой марксизм в иной мир, – предупредил его Алессандро, а потом спросил: – Как ты можешь искренне верить в описательную систему, да еще такую несовершенную? Не могу представить, что я безоглядно верю в тригонометрию или бухгалтерский учет, а ты выбрал путеводной звездой для своей души экономическую теорию.
