Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
— Гм, да… — сказал он. — Вы как будто правы… В конце концов, тут не ателье и вы не наемные работницы… Идите себе. И полегче на поворотах!
Мы пошли к вокзалу. Сдав велосипеды на хранение, мы с перронными билетами в руках поднялись по лестнице. К перрону подошел поезд. В этот момент нас обогнали, громко топая и толкаясь, два человека. То были мужчина и женщина, навьюченные вещами и красные от натуги; каждый из них нес по рюкзаку и по чемодану в правой и левой руке. Женщина споткнулась и упала, мужчина поставил свой чемодан на землю, пробормотал сквозь зубы проклятие и помог женщине встать.
— Вот ты всегда так… Скорее, скорее. Вечно с тобой что-нибудь случается!
Мы последовали за супругами. Поезд был битком набит, как и все поезда. Наша супружеская чета с огромным количеством багажа не была исключением; было много еще подобных им пар и одиночек, которые со всем своим грузом пробовали втиснуться в переполненные вагоны. Какая-то женщина позвала на помощь жандарма, чтобы получить сидячее место; она размахивала у него перед носом клочком бумаги. Тот даже не взглянул на бумажку; по тому, как он отвечал этой даме, мы видели, что его ни в малейшей степени не волнует ее судьба.
— Тут что-то не так… — сказала Ан. — Они, видно, торопятся удрать домой, пока над ними не разразилась буря.
— А этому немчуре-жандарму безразлично, попадут ли они на родину, — добавила Тинка.
Я крепко ухватила обеих подруг за руки.
— Да вы понимаете, что это значит? — спросила я, сдерживая волнение. — У них есть охранные свидетельства от фашистской организации или еще от какой-нибудь разбойничьей банды, а немец уже плюет на наших фашистов.
Мы продолжали глядеть на поезд, и наконец он тронулся.
— Ну, эти едут на собственный страх и риск, — сказала Ан. — Учти, кстати, что в неметчине тоже не так уж весело. Бомбардировки повсюду. Принудительные работы под страхом смертной казни.
— И может быть, сразу же строевая служба… — сказала Тинка. — Так было на Восточном фронте, где немцы, выгнав из богаделен старушек, заставляли их удерживать русские танки.
— Нашим фашистикам, должно быть, трудно приходится, раз уж они отваживаются на подобные выходки… — пробормотала я.
— Пропустим еще один поезд, — предложила Ан. — Может, мы увидим что-нибудь интересное.
Мы остались на вокзале. Сидя в зале ожидания, мы выпили какого-то суррогата. Даже соломинки, которые торчали в стаканах, были вкуснее этого пойла. Говорили мы не много; в углу сидели два немца в синих тужурках и красных фуражках железнодорожников; они внимательно всех разглядывали.
К следующему поезду, который шел из Амстердама на юг, на вокзале появились еще три человека; вид у них был весьма озабоченный, они с головы до пят были обвешаны багажом. Когда поезд наконец подошел, они подняли страшный шум, трясли документами; однако ни немцы в красных фуражках железнодорожников, ни жандармы, к которым эта троица обратилась за помощью, ничем не посодействовали ее отъезду.
— Дома им придется хлебать помои пожиже, когда съедутся и остальные свиньи из оккупированных областей, — сказала я.
Ан и Тинка хихикнули.
Мы ушли с вокзала, убедившись в том, что разъезд негодяев начался. Когда мы переходили улицу, чтобы взять из камеры хранения наши велосипеды, кто-то обогнал нас, больно толкнув меня.
— Ты что же, нахал, смотреть разучился? — крикнула я, вернее, хотела крикнуть. Но не успела. Мимо нас промелькнули еще два субъекта, они преследовали первого. Эти двое были из уголовной полиции. Они беспощадно расталкивали людей, которые шли по тротуару, грозили, рычали:
— Stehenbleiben, du Hundsfott![35]
Моя рука скользнула в карман плаща. Там у меня лежал револьвер. Я видела, как Ан и Тинка почти одновременно со мной сделали то же самое. Мы рванулись вслед за уголовными полицейскими. Человек впереди них шел с непокрытой головой. Мы ни на один момент не сомневались, что то был борец Сопротивления, которого выследили, или же просто наш соотечественник, попавший в беду. На нем был коричневый пиджак, брюки из рубчатого плиса и рабочие ботинки; на шее развевалось легкое кашне. Мы уже догоняли их; полицейские продолжали бурчать:
— Stehenbleiben, dich kriegen wir doch![36]
Преследуемый подходил к углу улицы; полицейские прибавили шагу; мы тоже пошли быстрее. В это время на углу показалась небольшая группа, человека четыре. Молодой человек наскочил на них, и они невольно, сами того не желая, преградили ему путь. Короткое расстояние между преследователями и беглецом в несколько секунд сократилось до предела. Я заметила, как один из полицейских вынул револьвер.
— Du Schwein von Deserteur!..[37]
Я тоже почти уже вытащила свой револьвер из кармана. Однако возглас полицейского все разъяснил. Не знаю, поняли ли Ан и Тинка, что крикнул немец, — во всяком случае, я удержала их, протянув к ним руку. Раздался выстрел, сейчас же следом выстрелил и второй полицейский. Беглец вскрикнул и упал лицом вниз. Полицейские наклонились над ним. Начал сбегаться народ.
— Пошли, девушки, — сказала я своим подругам. — Это дезертир. Полицейский объявил это во всеуслышание. Пусть сами с ним разделываются.
Мы отошли немного в сторону и стали наблюдать. Дезертир, видимо, не был тяжело ранен. Полицейские поставили его на ноги и повели, поддерживая с двух сторон.
— А все-таки… — сказала Тинка. — Раз он дезертир, значит, не враг.
— Просто он испугался возмездия, — возразила Ан.
— Я тоже так думаю, — сказала я. — Люди с нечистой совестью первые пытаются удрать.
— Откуда у парня такая одежда? — спросила Тинка.
— Похоже, что он где-нибудь на дороге подстерег рабочего и обобрал его, — сказала я.
Некоторое время мы глядели на полицейских и беглеца, шедшего между ними. Он хромал и был очень бледен. Мы повернули обратно и взяли из хранения свои велосипеды. Хозяин, мужчина в поношенном комбинезоне, шепотом спросил:
— Что там, опять кого-то схватили?
— Дезертира, — сказала я. — Они прострелили ему ногу.
— Жаль, что пуля не попала ему в сердце, — сказал он так же тихо; очевидно, ему и в голову не приходило, что мы можем его выдать.:— И это не первый случай. В последние дни только и видишь и слышишь такое… Они и здесь, у меня, появляются. Днем приходят в военной форме, сдают велосипед, а наутро уже в штатском платье забирают его. Я ничего не говорю. Пусть только выметаются отсюда.
— Пусть бы хоть все дезертировали… — сказала Ан.
Когда мы возвращались в штаб, мы увидели, что на рекламных столбах расклеены свежие Bekanntmachungen[38].
Мы остановились. Одно из этих объявлений призывало всех голландских военных, которые скрылись в подполье из страха попасть в плен, заявить, что они готовы добровольно пойти на один из немецких фронтов; в этом случае они будут избавлены от дальнейших преследований.
— Какая наглость, — возмутилась Ан, — сами ведь удирают!
— Только нацисты могли придумать такое, — сказала Тинка. Второе объявление содержало перечень более строгих угроз и запретов в случае оказания помощи врагу, предоставления убежища потерпевшим аварию пилотам, наличия оружия и нелегальной литературы…
— И так далее, и так далее… — сказала я. — Идемте, детки, домой… А то папеньки и дяденьки забеспокоятся.
Мы поехали в штаб отчитаться перед товарищами в том, что нам удалось узнать. Редко когда мы были в таком приподнятом настроении и так полны шумной взволнованности, как в этот сентябрьский день. Даже я не сомневалась больше в скором окончании войны.
Безумный вторник
Жизнь шла, порой исчисляясь неделями, порой отдельными днями. Теперь же она исчислялась часами, даже получасами. Слишком много совершалось событий.
Мы занимались выслеживанием нашей дичи, шитьем повязок. И каждый из нас приходил в штаб с неопровержимыми доказательствами того, что крушение фашизма началось.
— На Хемстедервех повесилась целая семья фашистов — отец, мать и сын, — уверял Рулант. — Мой шурин Кор видел, как их увозила «G.G.D.»[39].
— А в бухте около Спаарне прибило к берегу утопленника, — сказал Вейнант. — Эти люди не хотят ждать земного суда.
Вейнант говорил спокойно, без тени юмора, и я еще раз убедилась, что он безусловно верит в суд иной.
— Смотрите в оба, не зевайте, — сказал Франс. — А то, может, Пибинха, Питерс и Каллеграаф тоже плавают где-нибудь…
— Может, они ночью уже скрылись, — заметил Вихер.
— Вот это было бы ловко! — ахнула Тинка.
В воздухе чувствовались беспокойство, спешка и страх ничуть не меньше, чем ликование. Люди на улицах совершенно открыто говорили о войне. Иногда даже стоя на противоположных тротуарах, они громко обменивались со своими знакомыми последними новостями о продвижении союзников. Мальчишки, следуя по пятам за прохожими, которые в ярости оглядывались на них и ворчали, безнаказанно пели песенку:
