Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
Несколько дней об Отто не было никаких известий. Затем мы узнали, что некоторое время он сидел в тюрьме Ветеринхсханс и в конце июля вместе с большой группой заключенных был направлен в пересыльный лагерь в Амерсфорте. Это было плохое известие; однако все мы знали, что с ним могли бы поступить гораздо хуже, и именно этого мы боялись.
Наступил август, и военные сводки приобрели такое звучание, что я насторожилась. Я никогда не верила, что война может скоро окончиться, хотя мои товарищи не раз высказывали надежду на это. Теперь же частенько казалось, что крушение фашизма близко: из Франции удирали некогда непобедимые орды, в Прибалтике советские войска уничтожали их, отрезая им путь; население Восточной Пруссии уже погнали на границу рыть окопы и строить заградительные линии. На Балканах нацистская власть была накануне падения: партизаны завладели целыми областями, югославы дрались как львы. Даже в тех странах, где правительства заключили пакт с Гитлером — в Румынии, в Болгарии, — народ отчаянно сопротивлялся. Фашистские писаки кричали в своих газетах и газетенках о том, что «идеальная Европа» Гитлера одержит верх, так решило Провидение. Чем больше упоминалось ими слово «Европа», тем чаще целые области откалывались и ускользали из-под власти немцев. Даже сам Мюссерт схватился за перо и торжественно заявил, что военные перспективы весьма сомнительны, но что Провидение, как мы уже не раз убеждались, на стороне Адольфа Гитлера. Победить может только один человек. И этот человек — Адольф Гитлер. Никто и не подумал даже высмеять статью Мюссерта, настолько явная это была чепуха. Враг и его приспешники утратили остатки разума, превратились в диких зверей. Дня не проходило без смертных приговоров. Уголовная полиция и «служба безопасности» убивали голландцев в Роттердаме, в дюнах, они стреляли в людей на улицах, увозили из бараков заложников и заставляли их расплачиваться за поражения, понесенные нацистами на Карпатах и на Дунае.
Мне казалось, мы живем в атмосфере порохового дыма и раскаленного свинца; лето было отравлено, жгучая ненависть терзала меня, точно лихорадка. Я с трудом выдерживала рассуждения товарищей, которые подолгу обдумывали и взвешивали все обстоятельства, решая, что можно было бы теперь предпринять. Они составляли подробные планы, как мы — все вместе или отдельными группами — поможем делу: уничтожим вагоны с войсками, перережем провода, бросим ручные гранаты в стоящий наготове к отправке транспорт. А мне все представлялось, будто мы тычем булавками в кожу слона. Ан, Тинка и я большую часть времени печатали на гектографе «Де Ваархейд», доставляли газету по адресам и, как и раньше, собирали деньги и талоны для подпольщиков. Если бы мне пришлось с завязанными глазами выступить против врага тоже с завязанными глазами, то несчастнее чувствовать себя я не могла бы. Я была несчастна, несмотря на воодушевляющие новости, поступавшие почти каждый день. Когда стало известно, что в самой Германии приняты отчаянные меры, чтобы отвратить от немецкого народа неизбежную смертельную опасность, мы комментировали это так: «Как вы там ни изощряйтесь, все равно ваша песенка спета». Но меня даже это не так радовало, как моих товарищей. Часто я лежала без сна. Ночи теперь не были спокойными. Транспорты, которые немцы пытались отправить на Восток под покровом ночи, как они делали год за годом, теперь регулярно подвергались нападению и обстрелу союзных летчиков. Я прислушивалась к дробному щелканью далеких пулеметов на борту самолета; зенитные пушки на побережье тяжело ухали и ворчали, точно дряхлые старцы, бессильные противостоять превосходящей силе союзников, которые, казалось, совсем перестали считаться с немецкой обороной. Даже днем английские летчики появлялись над Голландией, чтобы обстрелять поезда и марширующие немецкие войска. Но чаще всего они обстреливали стартовые площадки, откуда немцы с недавнего времени начали запускать на Лондон новые снаряды. Они называли их «Фау-1» и пускали на Англию с голландского побережья, из района Гааги. То и дело над дюнами происходили жестокие воздушные бои, мы слышали их, видели их, и каждый раз на землю падали горящие самолеты обеих сторон. Нацистская пресса проливала крокодиловы слезы из-за варварских покушений бриттов на жизнь и жилища голландцев. Все мы по-прежнему оставались равнодушными к этой пропаганде. Англичане в самом деле не всегда действовали с умом; иногда их дезориентировала ошибочная информация, и мы действительно платились и людьми и целыми районами в городах. Ни один разумный голландец, конечно, не принимал слезы немцев всерьез. По отношению к врагу мы были беспощадны. Ведь это он вверг нас в несчастье; никто не забыл, кем была пролита первая кровь; забыть этого нельзя.
В тот самый день, когда Гиммлер в неметчине послал на виселицу генералов и высших офицеров, подложивших бомбу в ставку Гитлера, в Голландии вспомогательная уголовная полиция расстреляла еще одну группу патриотов, поскольку у них было найдено оружие. Оба сообщения мы прочитали в одной и той же газете. Мне представилось, будто меня столкнули в черную кипящую реку и я должна переплыть на другую сторону, на зеленый и солнечный берег. Назад пути не было, и я изо всех сил рвалась на другой берег, туда, где свобода. Однако тот берег был далеко, слева и справа от меня тонули люди, и я, превозмогая усталость и отвращение, отчаянно барахталась в черной воде, которая все прибывала и бурлила, и все больше пахло в воздухе кровью и пороховым дымом.
«ВВС»
Приблизительно в середине августа значительная часть американо-канадских войск прорвалась во Францию и, обойдя Париж, двинулась к северу. Они сломили сопротивление немцев и достигли бельгийской границы в тот момент, когда другие части десантных войск готовились освободить Париж.
— Они у бельгийской границы! — воскликнул Рулант. — Ребята, это звучит невероятно — и тем не менее это правда…
Мы еще раз склонились над старым школьным атласом, единственным имевшимся в штабе, высчитывая, сколько примерно осталось километров до приближающихся к нам освободительных войск.
— Скажем, километров двести, — определил Вейнант.
— А может быть, если они уже продвигаются по Бельгии, тогда всего каких-нибудь сто пятьдесят километров, — сказал Франс.
— Если они будут держаться побережья, как теперь, — заметила Ан, — то за неделю дойдут до Зеландской Фландрии.
Мы глядели друг на друга. Трудно было поверить, что такие географические названия, как северная Франция, Бельгия, Зеландская Фландрия, уже упоминаются в военной сводке. Я заметила, что Тинка ущипнула себя за руку. И сама я готова была ущипнуть себя. Окруженные заклятыми врагами, чувствуя постоянно, что мы скованы в своих действиях, мы жили в отравленной атмосфере: смертные приговоры, тюрьмы, переполненные борцами Сопротивления, пересыльный лагерь для евреев в Вестерборке и два концлагеря для политических заключенных в Амерсфорте и Фюхте… Неужели все те ужасы, которые пришлось пережить людям в Белоруссии, в Прибалтийских странах, в Польше, на Балканах, теперь предстоит испытать и нам, жителям этого крохотного уголка Европы, этого глинисто-песчаного края, где мы сумели выстоять против врага?..
— Я никогда не хотел быть на месте наших фашистов, — наивно заметил Вихер. — Ну, а уж теперь-то им и вовсе солоно придется…
— Жарко им будет, — сказал Рулант, довольно ухмыляясь во весь рот, будто ему-то эта жара была нипочем.
— И здорово жарко — добавил Вейнант.
Мы шутили, чувствуя, что в душе зарождается уверенность. Даже я, хотя я никогда не решалась делать какие бы то ни было предсказания и боялась поверить малейшей надежде на лучшее будущее, смеялась вместе с товарищами. Это был первый беззаботный смех за долгое время. А мои глаза наполнялись слезами. Я хотела вытеснить из своего сердца все, что меня тревожило, все горькие воспоминания; однако они были тут, и я не могла удержать слез.
Каждый день приходили волнующие известия. Наши французские братья по Сопротивлению, маки, о которых мы так часто слышали в сообщениях английского радио как образце решительности, мужества и ловкости, приступили к крупным операциям. На юге и в центре Франции, где немцы все еще упорно держались, маки начали беспримерную охоту. С одними ружьями и пулеметами они гнали на запад прекрасно вооруженные нацистские войска… Мы не отходили от радио, боясь упустить хоть один шаг наших французских братьев. Они очистили от врага целые районы во французских Пиренеях и затем уничтожили нацистские гнезда, которые еще уцелели южнее Парижа.
Париж стал фронтом.
Я снова увидела Париж таким, каким он был в моих воспоминаниях. Франс также побывал однажды в Париже, а Рулант во время гражданской войны в Испании ненадолго приезжал в Париж с поручением. Все мы думали о Париже. Мы пытались описать его тем товарищам, кто не знал его, но для кого самое слово «Париж» звучало, как ни одно другое географическое название в Западной Европе.
