Михаило Лалич - Облава
А Шако думает по-иному — в его голове картина сменяет картину. В доме Филиппа Бекича целыми днями дуются в карты — начальники в горнице, а стража, украдкой, в маленькой комнатке. Обедать они не обедают, только пьют и закусывают и, конечно, изрядно нагрузились — некоторые уже себя не помнят, и все потеряли представление о времени. Выигравшие хвастаются, проигравшие пышут ненавистью, от шума и гама не слышат даже самих себя, совсем одурели от игры и ракии. Когда он отворит дверь, никто и головы не поднимет. Они с Ладо бросят две гранаты и откроют огонь из парабеллумов, поднимется вой, и никакой борьбы не будет. Одни застрянут в окнах, другие нырнут под столы и под животы товарищей. Живые кинутся бежать сломя голову, а в доме останется груда мяса в луже крови. И тогда он заревет: «Вот тебе, получай за облаву, наешься и напейся! Насыться собственным мясом, нажрись на все времена, чтоб не подняться тебе никогда, никогда!..»
С такими мыслями они взобрались на Вериги — цепь полян на южном склоне Рогоджи. Показались Орван с Софрой в вечернем румянце и пустынные леса с покинутыми землянками; а внизу лежала покрытая тенью долина Караталих — поросшие ольхами берега реки, заснеженные левады, изгороди и дома. Шако указал рукой на Бекичев дом у леса, — он выглядел набитым до отказа людьми и зловещим. Они заспешили вниз, чтобы опередить усталость и отогнать миролюбивые мысли, которые все еще в них жили и на сто ладов клянчили и скулили, пытаясь их отговорить. В долине терпение у них лопнуло: оставив кружные тропы и опушку леса, они вышли на открытое место и зашагали, точно два черных факела, через белую равнину прямиком к цели. Шли молча, погруженные в мечты, распаляя в себе ненависть, которая только и давала силы, и обгоняя друг друга.
Случись в это время у дома часовой, он решил бы, что это нарочные несут важные и недобрые вести. Он подпустил бы их близко, спросил, какие новости, и погиб прежде, чем понял, кто это. Но две дочери Филиппа Бекича, которых старуха послала по воду, увидав их издалека, поняли, что приближается опасность. Повернув от источника с порожними ведрами, они прибежали, запыхавшись, домой, и сообщили:
— Какие-то черные люди, двое, с винтовками, оборванные, бегут как сумасшедшие к дому. Надо скорей запереть дверь и закрыть ставни на окнах…
Старуха нисколько не удивилась: день плохо начался, беды не миновать — это она с утра чувствовала. Поглядев на лежавшего на кровати Шелудивого Графа, она крикнула:
— Вставай, вонючий бег, хватит тут смердить! Убирайся в овин скорей.
— Не могу пошевелиться, — сказал Шелудивый. — Совсем обезножил, сплошные раны.
— Можешь, можешь! Все можно, когда нужно! Не хочу поганить свой дом, чтобы потом мне твоя дохлая морда мерещилась. Пошел вон, говорю тебе.
Шелудивый попытался встать, упал на пол, схватился за ногу и завыл:
— О-а-у-у! Не могу! Не могу двинуться, а они меня ищут. Снилось мне, что меня ищут, убьют, если схватят! Спасай меня, как знаешь, тетушка милая!
— Чтоб тебя черти спасали! Клещами бы тебя железными!
Она схватила его за куртку и поволокла через всю комнату, как мешок, не обращая внимания на скулеж, смрад и пыль, — не было ни жалости, ни времени. У порога ей помогли внучки; старуха протащила его, как тряпку, через загон в овин и бросила к коровам в ясли. Потом кинула на него охапку сена и пригрозила:
— Сиди тут! И чтоб не пикнул, падаль белобрысая.
Она заперла овин на засов, остановилась на пороге дома и, уперев руки в бока, приготовилась встретить незваных гостей со всей строгостью, которую те заслуживали.
Неда осталась в комнате одна. Сквозь бред и беспамятство, которые не покидали ее с самого полдня, она что-то уловила из слов девочек, но ей не ясно, сон это или явь. Она слыхала, что идут, но не поняла, два человека, два волка или два ветра, перед которыми надо запирать двери и ставни на окнах. Несколько мгновений в голове у нее вертелась песенка:
По два солнца греют,По два ветра веют…
Увидев, как старуха выволакивает Шелудивого Графа из комнаты, она обрадовалась, на душе стало легче, словно свалилась половина горестей. Волкам на съедение потащила, подумала Неда, но они только понюхают и убегут, он для них слишком вонючий. Надо запереть дверь, чтобы он не вернулся… Неду утомили эти маленькие радости и заботы, и она сомкнула веки. К ее изголовью вдруг подошел незнакомый коммунист со шрамом поперек щеки до самого мертвого глаза. Он похож на Василя, но это не Василь, а его сводный брат. Подошел и спрашивает:
— Зачем ты искала Ладо? Разве ты ему родственница?
— Да, я ему жена невенчанная. Из-за него вот и попалась.
— А чего ты теперь хочешь?
— Живой он?
— Живой, конечно! Только у него дела срочные.
— Хорошо, что живой. Главное, что он живой, а со мной уж что будет, то будет.
В душе все улеглось и утихло — мягко, тепло, нет ни гор, ни долин. Ничего не болит, кругом все желто, как осенью, льется тихий свет. Неда попыталась вспомнить, почему ей стало так легко, и вдруг догадалась:
— А Ладо не может прийти сюда?
— Нет! Он на часах.
— Я твоему брату Василю однажды помогла; помоги и ты мне… Замени Ладо на часах, пусть придет! Боюсь, если сейчас не увижусь с ним, то уж никогда не увижусь. Разверзлась подо мной бездна, проглотит меня и ребенка.
Он молчал и колебался.
— Сделай это для меня, я все для вас отдала! Целую ночь вас искала, голову свою загубила, вас разыскивая.
— Где искала? Наверно, под одеялом!
— Нехорошо надо мной глумиться.
— Не глумлюсь я, спрашиваю: тебе что, приснилось это?
— Не дай бог такому и во сне присниться, но это не сои. Я исходила все эти чертовы леса, чтобы предупредить вас, сказать про облаву, но не нашла ни землянки вашей, ни пещеры, ни часового, некого мне было предупредить. Нигде ни души, кругом снег, отвесные скалы да пропасти с вывернутыми деревьями. Я ради доброго дела вас искала и не нашла; а они по злобе — и сразу нашли. Как же так? Это, видно, дьявольская сила, злой рок мне помешали…
Человек со шрамом вдруг превратился в Ладо и заговорил его голосом:
— Знал я, что ты сумасшедшая, но никогда не думал, что такая! Что мне с тобой делать?
Она смутилась и обомлела. Сколько нужно сказать, расспросить, не знаешь с чего и начать. Словно толпа ввалилась в узкие двери, каждый толкается, продирается вперед, не дает другому пройти. Наконец Неда, точно издалека, слышит свой голос:
— Ты голодный, Ладо?
— Голод это пустяки, — говорит он, — вот как мне тебя отсюда вызволить? Кто тебя послал?
— Судьба моя.
— Сама виновата, нечего сваливать на судьбу.
— Я виновата, это правда, но и другие тоже. Наболтали тебе про меня, очернили — вот ты и пожалел, что меня взял. Давно уже жалеешь, но я не хочу тебе навязываться. Ну-ка скажи, что тебе наговорили такого, чего ты раньше не знал?
— Ты только ради этого пришла?
— Я пришла предупредить, что будет облава, повидаться с тобой и поговорить.
— Оставь эти глупости! Можешь идти со мной?
— Разве ты возьмешь меня? Я в самом деле тебе не безразлична? Или ты только так?
— Пошли, некогда мне разговаривать!
— Я не могу даже встать. И никогда, видать, не смогу. Но с меня довольно и того, что ты меня еще помнишь. Коли так, я выздоровлю, раз ты хочешь.
— Не могу я тебя здесь оставить, псам на съедение!
— Не беспокойся за меня, Ладо! Сейчас мне хорошо, ничего не болит, не холодно. Я поправляюсь. Если меня отведут в тюрьму, мне там не будет скучно. А рожу там ребенка, он ведь не будет поначалу знать, что он в тюрьме.
— Погоди, я достану лошадь. На лошади хоть до леса доедешь…
Неда хотела его задержать, но он исчез так же внезапно, как и появился. Ей показалось, что через окно, но окно было закрыто, комната пуста, а портрет на стене висел безмолвный и печальный. Стекла и дальше позванивали, что-то, верно, случилось. На улице сумерки или мглистый вечер, уже темнеет. Перед домом раздаются хриплые голоса, вдалеке лают собаки и слышна песня. Жуткая песня, словно справляют страшную свадьбу со множеством смертей. Неда вздрогнула и в ужасе натянула на голову одеяло.
VIПодойдя к ограде и калитке, Шако вдруг убедился, что все его мечтания разлетаются, точно весенние листья под ветром. Ни шума, ни часовых, ни оседланных лошадей — кругом безлюдно и тихо. Нет и следов на снегу, никого здесь и не было. Разве может ему так повезти, чтобы он застукал вожака облавы спящим, и вожак не так глуп, чтобы попасться ему в руки… Напрасно он себя тешил и тратил силы… Снова на его израненные плечи навалились усталость и боль. Вновь ожила забытая тоска. У Шако подогнулись колени. Он посмотрел на Ладо. Хотел было на него опереться, но увидел, что и товарищу ничуть не лучше: бледный, изнуренный, он прислонился к забору, чтобы не упасть, и, не в силах даже смотреть, закрыл глаза, и покачивался, как сомнамбула.
