Михаило Лалич - Облава
— На кладбище.
— На какое кладбище? — спрашивали его из-за ограды.
Живые порой настырнее дьявола, все им хочется заранее узнать, чтобы попользоваться и испортить. В другой раз ему чудится, будто спрашивают мертвые, им тоже не все равно, где они будут похоронены. Он молчит, потому что и сам не знает где. Не думал еще, не может думать, слишком болит голова, придет время — решит. Сначала Пашко хотел их похоронить на Свадебном кладбище. Ближе к небу. Мертвым там будет хорошо, как в сказке: там нет людей, которые радовались бы и блевали на их могилы; Лазар Саблич не станет там фотографироваться, там нет ни шума, ни людской суеты, там тишина и орлы. Было бы легче и Пашко, и его помощникам, которые ждут не дождутся разделаться поскорей с мертвецами и отнести домой свою жалкую добычу. Все было за то, чтобы похоронить их на Свадебном кладбище, но он вспомнил о матерях: у них и так хватит горя, далеко им туда подниматься и неудобно — чужая земля, некрещеная.
На мысли Пашко, прерывая их, набегают волнами песни, крутые и прерывистые, словно удары в спину. Иногда они напоминают бой барабана: «Ду-ду-ду»; а иногда кажется, будто люди, злые от усталости, сами над собой насмехаются:
Войско строится в колонныУ котла, где макароны…
Он поворачивается в сторону шоссе, что тянется за рекой, и бормочет:
— Ну, ну, братья, черные братья, осчастливили вас, нечего сказать! Здорово вас надула Злая Нечисть, хороший улов для Рима выловили, осыплют вас медалями всему миру на потеху. Пойте, пойте, позора вам вовек не смыть! Пойте всласть, на потом не оставляйте, после таких песен придут плач и рыдания. Ибо за все приходится расплачиваться, а кроме вас и ваших сирот, платить больше некому. Злая Нечисть, насытившись, уберется в свою пещеру отсыпаться в ожидании, когда снова пробьет ее час, и Рим уйдет восвояси, а мы здесь останемся ждать да сетовать. Всяк кует свое счастье, как может, но у нас всегда — и когда встаем на злое дело, как нынче, и когда на доброе — одно счастье, одна судьба, черная от дыма и пороха, от крови, грязи и мести. Не успеешь на свет родиться, а доля твоя, черная, лихая, уже в сыру землю тянет…
На повороте Пашко инстинктивно остановил лошадей, поднял голову, увидел поверх деревьев сада зеленоватый снег на кровле Филиппа Бекича, и вздрогнул: ему показалось, будто сквозь крышу проросла трава и поглотила все, что было между крышей и землей. Так оно и будет, подумал он, успокаиваясь, порастет все травой, точно ничего и не было. Перед домом стояли Лила и двое мужчин с хмурыми лицами и винтовками в руках, — один, застегнув ранец, надевал его на плечи, другой пил ракию, запрокинув бутылку. На расстоянии он не мог их узнать, да и в глазах мутилось, не узнал бы и ближе. Заметил только, что люди как-то странно выглядят и одеты по-чудному — всюду складки, кисточки, бахрома, и решил, что не здешние, видать, нарочные издалека: свернули к Филиппу Бекичу, передали то, что надо, и отправляются дальше. То, что Лила угостила их ракией, еще не значит, что они принесли добрые вести; Лила вся белая, да и они так держатся, что скорей можно подумать, что вести дурные. Усталые, злые, они посмотрели на него, точно ножами полоснули, ушли за сарай и больше не показывались.
— Лила! Жива та женщина? — спросил Пашко, не сходя с саней.
— Жива, — ответила старуха, — В чем только дух держится. Ты за ней приехал?
— Нет, дали мне одно срочное дело.
— Хорош же ты, ей-богу! Посадил мне ее на шею, словно у меня своих забот мало. Разве не могли срочное дело другому дать?
— Только до утра, Лила!
— До утра все помереть можем!
— На рассвете приеду и повезу ее в больницу. Получил разрешение, чтобы ее взяли, скажи ей, пусть потерпит.
— А почему сейчас не берешь?
— Положить некуда. С убитыми ведь не положишь. А могилы еще не выкопаны.
Он только теперь вспомнил о могилах и о том, что это дело нелегкое. Нужно раздобыть лопаты, мотыги, фонари, разыскать в селе сильных парней — ведь не одну могилу рыть, а семь, к тому же он не допустит, чтобы рыли мелко и во влажной почве, где мягко и где могилы быстро завалятся. Придется потрудиться, попотеть, на это уйдет много времени, а времени у него в обрез; ему не совсем ясно, почему в обрез, он только чувствует, что над ним нависла неведомая опасность, которая заставляет его торопиться. Он стегнул лошадей, сани дернулись и заскользили вдоль ограды, мимо побеленных стволов, сквозь собачий лай и лохматые кусты тумана. Проезжая огороженные колючей проволокой стога сена, он вдруг захотел забыть про свою тоску, уйти от новой облавы, которая, может быть, лишь последняя волна старой, пролезть под проволокой, вырыть в сене глубокую нору и спрятаться в ней с головой и ногами. Почему бы и нет? Надо же и ему когда-нибудь отдохнуть, хватит с него чужих забот! Пусть сами копают могилы, сами ищут фонари, где хотят. Мертвым безразлично, а живые обойдутся и без его помощи, свято место пусто не бывает.
И тут же Пашко представил себя в этом своем убежище: завалил вход, чтоб его не нашли, сжался в три погибели, спит и видит сны. Его уже не существует, он превратился в некую туманность, смешение духов давно умерших летописцев, которые, сидя в пещерах, писали о человеческих бедах:
«За один день убито где десять, где двадцать, а где и сто человек. От жестокого побоища одни мечи затупились, одни сломались, да и сами палачи устали и передали свои заплечные дела другим, отдохнувшим. Сколько было убито несчастных христиан! А уж что говорить о тех, кто, блуждая в пустынях и горах, погибал от голода и жажды, от болезней, от разбойников и диких зверей! Для вящей веры приведу лишь один пример. В Никополисе жил глубокий старец Херимон. Он скрылся со своей женой в Синайских горах и не вернулся оттуда. И как ни искали их братья, так и не нашли — ни живых, ни мертвых. Многих из тех, кто прятался в Синайских горах, увели в рабство варвары Сарацины, некоторых выкупили, а остальные находятся в рабстве и по сей день. Об этом, братья мои, я рассказываю не попусту, а дабы вы ведали, какие страшные беды происходили здесь у нас…»
Глухой стук копыт по деревянному мосту вывел Пашко из дремы. Открыв глаза, он долго соображал, где он и что с ним. Последний раз он помнит себя в темной норе: здесь тоже нора и довольно темная, но откуда в ней мост и такой близкий топот?..
На дне долины уже совсем смерклось, лишь по крутым склонам стекают желтовато-красноватые полотнища света, в которых можно различить пни, мелкий кудрявый кустарник и его тени на снегу. Все это похоже на сон: видны и мельчайшие буковки, связанные в слова, и строки, и про них известно, что они означают, а вот человек, их читающий, о себе ничего не знает — ни где он сейчас, ни где был, ни куда идет. «Все вертится, раздваивается, — подумал Пашко, — и начала ничему не найдешь; неизвестно, что было раньше, что позже. В древних книгах тоже заключен двоякий смысл: иногда кажется, будто все, что происходит сейчас, является лишь отголоском несчастий далекого прошлого, а иногда — что древние летописи только отдаленное предчувствие сегодняшних бед. Суть дела в том, что Рим, либо иное какое обиталище Злой Нечисти, которая время от времени любит переселяться, устраивает облавы и рубит головы когда за Христа, когда во имя Христа, — словом, по потребности. Если это имел ввиду старец Стан, говоря: «Рим был, Рим и останется», — то он не ошибался. Но легко было рассуждать старцу Стану, у него была торба за плечами и палка в руках, а не винтовка, как у меня, — винтовка же способна лишить человека и последних крупиц разума…»
Мрак внизу и потоки лунного света сверху изменили долину настолько, что Пашко долго не мог ее узнать. Наконец, с трудом различив поднимающуюся наискосок дорогу к Старчеву, он понял, что находится у выхода дороги на шоссе. И сразу все стало на место, память восстановила реальные события: была облава, она окончилась, он везет мертвых — трое на одних санях и четверо на других, убитых было больше, сколько, никто толком не знает, но других забрали родственники, всяк своего, благо есть предлог поскорей выбраться из переделки. Ему достались эти, они никому не нужны, от них все отрекались, как от прокаженных. И раньше так бывало, всегда от кого-нибудь отрекались и лишь потом присваивали… На мосту снова раздался топот, подоспели другие сани. Слышно, как гомонили его помощники, один горланил точь-в-точь как Обрад Горопад, когда мост строил. Пашко спрыгнул с саней, чтобы размять ноги и чтоб лошадям было легче брать крутой подъем к шоссе. Наверху он остановился подождать другие сани. По шоссе, со стороны турецких сел, во весь дух, без шапки, скакал Мило Доламич. Его спросили, чего он так мчится и от кого бежит. Он только крикнул:
— Прочь с дороги! Еду за доктором.
— А что такое?.. Кому нужен доктор?.. Опять кто-то ранен?..
