Петр Лебеденко - Красный ветер

А республиканцы — их осталось совсем горстка, человек двадцать — отступают за холмы. Удалось бы им хоть немного оторваться от фашистов! Уйти вон за тот скалистый холм — тогда они спасутся. Ариас тоже может уйти: танк его уже искалечен, изранен, нет уже в нем той силы, как прежде. Из всего экипажа в живых он остался один. И пушка его замолчала — строчит только пулемет. Да и то вполсилы: тра-та-та, тра-та-та — и замолкнет.

Ариас еще может выбраться из танка и добраться к своим: от валуна к валуну, от куста к кусту — и скрыться…

Но он не уходит. Он прикрывает своих, ту горстку, что отступает к скалистому холму. Пока он здесь, фашисты к этой горстке не подойдут. И мавры ничего сделать не смогут — не успеют. Значит, надо держаться.

Наконец республиканцы скрылись за скалистым холмом. Все, кто остался жив. Кроме Ариаса. Два танка франкистов горят, а третий заходит то с одной стороны машины Ариаса, то с другой и бьет, бьет из пушки. По башне, по гусеницам. Сбил одну и закружилась машина Ариаса на месте — теперь ей уже конец. Черный дым вырвался из люка и всех щелей танка, и только тут показался Ариас: в одной руке граната, в другой — пистолет.

— Ну, подходите, сволочи! — по-русски крикнул, забыв, что здесь он не Петр Воронов, не парень с Волги-матушки, а танкист вооруженных сил Испанской республики Ариас. — Ну, подходите, сволочи, протягивайте лапы, может, живьем возьмете…

И тут же швырнул гранату в гущу фашистов. Потом выстрелил в одного франкиста, в другого, поднял пистолет к своей груди, ствол — напротив сердца.

Не хватило мгновения.

Обожгло плечо, ударило в спину и в ногу, предсмертной пеленой заволокло глаза. Падая, он увидел клочок синего неба. Будто Волга мелькнула рядом, и портовые грузчики, славные трудяги великой реки, закричали: «Что же ты, Петька Воронов, как же Волга-матушка без тебя?»

Нет, еще не пришел его черед.

Когда фашисты убрались, жители деревни медленно прошли по изрытому снарядами каменистому полю. Брезгливо обходя трупы фашистов, они внимательно склонялись над убитыми солдатами Республики, чутко прислушиваясь: не застонет ли кто от боли, не вздохнет ли. Трое парней запряглись в телегу, свозят убитых республиканцев к Желтому холму — хоронить.

И вдруг Росарио закричала:

— Дядя Лопес, сюда!

Старик склонился над Ариасом, взял его руку в свою.

— Теплая. Живой человек. Наш человек. Эй, Исабель!

Капитан Эмилио Прадос снова посмотрел вправо, влево, вверх. Рядом с его группой бомбардировщиков летят советские «чайки» — «чатос». Вверху — «высотные чистильщики» «москас». Русские летчики называют их «ишачками». На одном из них летит советский, летчик Денисио, на другом — Павлито. Это они вместе с капитаном Прадосом летали на Севилью. Капитан Прадос хорошо помнит, какую тревогу он тогда испытал, увидев изрешеченный руль поворота старенького «драгона». Почему они не вышли тогда из боя? Почему не вышел из боя, спасая испанских солдат, советский танкист камарада Ариас? Что же все-таки это за люди — большевики? Откуда у них столько душевных сил и столько готовности к самопожертвованию? Они не ищут громкой славы, отказываются от всех льгот и любых вознаграждений, каждый из них в любую минуту подставит себя под удар, защищая друга… Что же все-таки это за люди — большевики?

Внизу, сквозь разрывы облаков, Эмилио Прадос увидел передовые части фашистов. Ползут, похожие на зеленых черепах, итальянские танки «ансальдо». Набитые немецкими варварами, ползут по испанской земле итальянские грузовики «лянчис». Шагают, волоча за собой пулеметы, чернорубашечники. Где-то на подходе иностранный легион — легион наемных убийц, уголовников всего мира. Тому, кто вступал в этот легион, прощалось любое, самое страшное преступление. Документов ни у кого не спрашивали: подпиши контракт на пять лет — и убивай, убивай, убивай. За это тебе предоставят возможность получить испанское гражданство под любым именем. Прошлое легионеров стиралось, а настоящее… В настоящем у них один девиз: «Легионер — к борьбе! Легионер — к смерти! Да здравствует смерть!..»

Сейчас Эмилио Прадосу кажется, будто по его земле шагает вся нечисть планеты. Батальоны, полки, дивизии, корпуса — каждый день, каждый час на испанскую землю высаживаются, приземляются, переходят через границу сотни, тысячи людей, жаждущих крови, жаждущих убивать и убивать.

А Лига наций молчит. Наблюдает. И Лондонский комитет «по невмешательству» тоже молчит и тоже наблюдает. Страстный голос представителя Советской России Майского тонет в глухом гуле вражды к Республике и открытой симпатии к фашизму. Америка на весь мир трезвонит «о честном нейтралитете», а сама посылает танкеры с нефтью и с бензином, с военными материалами — Франко должен победить! Социалист Леон Блюм — «друг» трудового народа — наглухо закрыл французскую границу у Пиренеев и «заморозил» купленное Республикой оружие — тоже «нейтралитет». Риббентроп в Лондонском комитете кричал о нарушении «нейтралитета», а самолеты Геринга день и ночь рыскают в небе Испании, и немецкие эсминцы топят в Средиземном море советские корабли, пытающиеся помочь Республике оружием…

Думая обо всем этом, Эмилио Прадос невольно приходил к выводу, что, если ничего не изменится, им долго не выдержать. Петля интервенции будет затягиваться все сильнее, и наступит день, когда… Но об этом дне капитан Прадос думать не хотел. Это было страшно. Страшно было и другое: Эмилио вдруг испытал такое чувство, будто история уже вынесла свой приговор и он, капитан Прадос, теперь обречен. И не только он сам, но и те, кто сражается вместе с ним. Конечно, они будут драться до последнего, но…

Прадос гнал от себя эти мысли, но они вновь и вновь возвращались к нему.

Правда, временами приходило какое-то просветление, он вдруг загорался надеждой, скованный мрачными предчувствиями дух его словно раскрепощался и обретал уверенность в будущем. Как ни странно, но просветление это чаще всего приходило тогда, когда Эмилио Прадос встречался с такими людьми, как советский летчик Денисио.

Как-то он спросил у него:

— Скажите, камарада. Денисио, вы верите в нашу победу? Верите, что фашизм в Испании будет раздавлен?

Прадос ждал твердого ответа. Он был уверен, что Денисио, не задумываясь, скажет: «Конечно! Иначе не стоило бы с ним драться!»

Однако он обманулся в своем предположении. С минуту помолчав, Денисио проговорил:

— Да, верно. Фашизм будет раздавлен. Обязательно.

— Я говорю об Испании. Конкретно об Испании, понимаете?

— Понимаю. Но фашизм не только в Испании…

— Вы уходите от ответа, камарада Денисио, — с непонятной для Денисио грустью улыбнулся Эмилио. — Испания — моя родина. Я никогда не был космополитом, и, если говорить честно, сегодня я ни о чем другом, кроме как о страданиях своего народа и его участи в будущем, думать не могу.

— Я тоже никогда не был космополитом, — сказал Денисио, — но будущее своего народа я не могу представлять себе как нечто изолированное от остального мира. Я не мог бы чувствовать себя до конца счастливым человеком, если бы у меня было все — мир над головой, спокойная жизнь, радость, — а где-то рядом, например в Испании, ничего, кроме страданий, люди не имели, А страдания и фашизм — это неразделимые понятия. Поэтому я здесь, камарада Прадос. Поэтому здесь мой друг Павлито, генерал Дуглас и все остальные. — Это обыкновенный гуманизм?

— Нет, не совсем обыкновенный. Это борющийся гуманизм. Где-то я слышал замечательные слова: «Гуманизм, который не борется, погибает».

Бриуэга осталась позади..

Со стороны Сигуэнсы по Французскому шоссе генерал Роатта продолжал двигать свои войска на помощь уже потрепанным республиканской авиацией передовым частям.

Зажатые в узких горных проходах, не имеющие возможности свернуть с шоссе — сразу же по колено утонешь в грязи, — части итальянского корпуса несли огромные потери при каждом налете бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей.

Роатта понимал: если ничто не изменится — разгром его экспедиционного корпуса неизбежен. И главную роль, в этом разгроме сыграет республиканская авиация. Он метал молнии в адрес своих летчиков, он обзывал их самыми оскорбительными словами, но ничто не менялось — те до сегодняшнего дня отсиживались на аэродромах, заявляя, что летать нельзя.

И вот наконец Роатте доложили: эскадрильи «хейнкелей», «фиатов», «капрони», «юнкерсов» поднимаются в воздух. Теперь генерал Роатта может спокойно развивать наступление — небо над его войсками будет прикрыто. Теперь генералы Листер и Лукач на, своих шкурах почувствуют разящие удары немецких и итальянских асов — летчики Гитлера и Муссолини покажут, на что они способны…

Первыми группу «хейнкелей» и «фиатов» увидели «высотные чистильщики» Хуана Морадо. Вражеские истребители шли на высоте трех — трех с половиной тысяч метров тремя эскадрильями по одиннадцать самолетов в каждой. У Хуана Морадо в эскадрилье осталось всего одиннадцать машин — семь «москас», два «девуатина» и два стареньких, доживающих свой век «ньюпора». «Чайки», сопровождающие группу бомбардировщиков Эмилио Прадоса, не в счет: им приказано вступить в бой в самом крайнем случае, основная же их задача — плотное прикрытие бомберов.