Петр Лебеденко - Красный ветер
Потом он увидел, как загорелась одна «чайка», затем другая, а еще через мгновение вспыхнул и камнем полетел вниз «ньюпор» с испанским летчиком Алехандро Родригесом. И ни одного купола парашюта. Значит, летчики или убиты сразу или решили погибнуть, но не сдаваться в плен. Родригеса Денисио хорошо знал. Два дня назад он откуда-то притащил три бутылки отличного марфиля, попросил, чтобы официантка принесла стаканы и, разлив всей эскадрилье поровну, сказал: «Сегодня она сказала, что выйдет за меня замуж…» У него было ликующее лицо, глаза светились неподдельным счастьем, и Родригес не сомневался, что все должны знать, о ком он говорит. Новее же у него спросили: «Кто — она?» — «Лиза-Мария!» — ответил Родригес. — «Сестра тореро Паскуаля. Разве вы ее не знаете?»
И вот Алехандро Родригеса нет. Но Лиза-Мария, сестра тореадора Паскуаля, не захочет поверить, когда ей скажут, что Алехандро погиб. Как можно в это поверить? Как? Ведь всего лишь два дня назад они дали друг другу клятву, что всю жизнь будут вместе. Всю жизнь…
Денисио скрипнул зубами. Десятки, сотни, тысячи смертей, и каждая смерть — великая человеческая трагедия. Можно ли когда-нибудь к этому привыкнуть?
Затуманенными горем и ненавистью глазами он отыскал на мгновение исчезнувшего из его поля зрения Хуана Морадо. Испанец и, словно привязанный к нему невидимой нитью, Арно Шарвен атаковали уходившего от них боевым разворотом «хейнкеля». Того самого «хейнкеля», который сбил Алехандро Родригеса. К тому на помощь спешили два «фиата» и Денисио пошел им наперерез. Расстояние между ним и «фиатами» было небольшое — метров девяносто. С такого расстояния трудно промазать, но Денисио огня не открывал. Он понимал, что, ослепленный яростью, теряет чувство реальности, что это может плохо для него кончиться, и все же не мог взять себя в руки..
— Сволочи! — кричал он до неузнаваемости хриплым голосом. — Людоеды!
И не стрелял. Он уже научился владеть своими чувствами в бою, однако сейчас ему хотелось ударить так, чтобы хоть одна из двух машин не просто вышла из строя, а взорвалась на его глазах, разлетелась в клочья, чтобы от летчика ничего не осталось.
Он поймал в прицел кабину летчика и, выждав еще две-три секунды, нажал на гашетку. Нажал и не отпускал ее, не отпускал даже, тогда, когда уже увидел, что «фиат» смертельно ранен и падает вниз. И вот он взорвался. Разлетелся на пылающие куски, и через мгновение от него не осталось и дыма.
А Павлито в это время гнался за другим «фиатом». Он также видел, как срубили «чаек» и Алехандро Родригеса. Он видел, что разгоревшийся бой становится все более ожесточенным и в нем сгорит еще не одна человеческая жизнь. О своей Павлито не думал. До конца верил в счастливую звезду, а если, сто раз повторял он самому себе, этой звезде суждено погаснуть, то все равно кто-нибудь о нем да скажет: «Не зря человек жил на земле. Нет, не зря. За шкуру свою не дрожал, дрался как надо, друзей не обижал, да и посмеяться умел, и выпить, и повеселиться…»
Черт подери, Павлито не так уж много лет, а иногда ему кажется, будто родился он два века назад и за эти два века столько пережил, что уму непостижимо! И лучшее время, лучшие дни его жизни — вот это время, вот эти дни, Испания. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас. «Почему? — спрашивал он у самого себя. — Я ведь не злодей, человек я по натуре добрый, а добрым людям война не по нутру».
И сам себе отвечал: «А потому, что я сейчас самый нужный человек. Всем людям на свете — от такой вот крохотули, которая и пищать еще как следует не научилась, до самого древнего старика, который хочет умереть своей спокойной смертью, а не так, чтобы фашисты перерезали ему горло. Все ясно! Я защищаю человечество…»
Никогда, конечно, никому таких слов Павлито не говорил, он сокровенно таил от других свое необыкновенное счастье, но от этого оно и на каплю не становилось меньше. Он его ощущал почти физически, оно светилось в его веселых, беззаботных глазах, и лишь в минуты тяжелых утрат, когда погибали его друзья, глаза Павлито темнели и становились бешеными.
Вот такими бешеными, как сейчас. Навались на него туча фашистов, Павлито и не подумает выйти из боя. Ему бы только чуть-чуть поспокойнее, похладнокровнее, ему бы научиться этому искусству у мексиканца Хуана Морадо! Тот умеет! Тот внутренне вот-вот взорвется, как динамит от искры, а сам все замечает, все взвешивает, рассчитывает и в самом страшном бою, в самую отчаянную минуту ничего не упускает из виду…
Павлито так не умеет. У него для этого чего-то не хватает. «Летчик должен быть и в гневе рассудительным. Летчик должен и рисковать, и трезво все оценивать. А самое главное — риск всегда должен быть оправданным, потому что риск и голая бравада — вещи совсем разные и несовместимые». Вот так когда-то, когда Павлито еще был курсантом училища, говорил прилетевший к ним великий человек Валерий Чкалов. Но Валерий Чкалов — это Валерий Чкалов. Павлито преклонялся перед ним, мечтал хоть чуть-чуть быть на него похожим и, на земле, размышляя о его словах, думал: «Все правильно, я обязательно должен научиться чкаловской выдержке…» Но и до сих пор не научился.
Стоит ему взлететь в небо и ввязаться в драку с фашистами, как все его благие намерения забываются. Какая там осторожность, благоразумие, хладнокровие — Павлито живет лишь боем, и в душе его ничего, кроме ярости, не остается.
Он догнал «фиат» в тот самый момент, когда фашистский летчик готовился открыть огонь по «девуатину» Гильома Боньяра. Наверное, это был опытный летчик. Даже не увидев, а лишь интуитивно почувствовав противника на хвосте своего истребителя, он рванул свою машину вверх и пошел на «петлю», желая, видимо, через мгновение оказаться на хвосте «ишачка». Но Павлито не отставал. И вслед за «фиатом» тоже пошел, на «петлю». Расстояние было не настолько близким, чтобы открывать огонь, однако Павлито, полный нетерпения и азарта, все же выпустил и одну очередь, и другую. А «фиат» неожиданно перевернулся через крыло и стал уходить на пикировании.
— Нет, гадюка, не уйдешь! — закричал Павлито. В такие минуты он всегда кричал — это приносило ему облегчение. — Я тебя, фашистскую суку, достану и на земле!
Он пикировал вслед за «фиатом» почти отвесно, скорость приближалась к восьмистам километрам, и Павлито чувствовал, как от напряжения взбухают на висках жилы и кровь приливает к лицу. Да, все это он чувствовал, но даже если бы у него сейчас глаза вылезли из орбит, он все равно не остановился бы: расстояние между ним и «фиатом» быстро сокращалось, еще немного, совсем немного и Павлито догонит фашиста.
— Милый ты мой «ишачок», — теперь уже не кричал, а нежно шептал Павлито, — милый ты мой русский «ишачок», я ж поклонюсь тебе в ножки, только ты сейчас не спасуй, слышишь? Слышишь?!
А пальцы уже лежали на гашетке, и в перекрестье прицела видна была голова фашистского летчика. Дрожит, сукин сын, втянул голову в плечи, чует, сукин сын, что песенка его спета. Чует и дрожит. Кому охота помирать? Фашист не фашист, а жить хочется. Вон ведь какие красивые горы голубеют вдали, вон ведь какое чистое небо окружает тебя со всех сторон! Петь бы сейчас веселые песни, а тут — помирай… Но кто ж тебя, сукин сын, пожалеет? Разве ж ты жалел стариков и детей, когда поливал мадридские, севильские, толедские улицы пулеметным огнем?
Фашистский летчик оглянулся. Он был без шлема — копна рыжих волос, какое-то грачиное гнездо. Может быть, Павлито это и показалось, но он как будто увидел на лице фашистского летчика смертельную бледность. Ждет расплаты. Понимает, что ему теперь не уйти — советский истребитель вот-вот ударит. Попытаться свечой уйти вверх?..
Павлито ударил почти в упор. Одновременно из всех пулеметов. В прицеле видел копну рыжих волос и бил по ней. «Фиат» еще не вспыхнул, машина еще продолжала пикировать с таким же углом атаки, как будто ее вела все та же твердая рука, но Павлито уже видел мертвого летчика. Разбитый фонарь кабины и мертвый летчик с откинутой назад головой.
«Вот только сейчас жил человек — и уже нету», — усмехнулся Павлито.
И вдруг ощутил какое-то неприятное, сосущее чувство. Жалости? Сострадания? Раскаяния? «Вот только сейчас жил человек — и нету».
— К чертям собачьим! — вслух сказал Павлито, выводя машину из пикирования. — К чертям собачьим! Не человека я расстрелял — фашиста! Так ему, сукину сыну, и надо. Отлетался? Отвоевался! Больше, сволочь, никого не убьешь — ни мальчишку, ни девчонку, ни старика!
И опять в глазах, как наваждение, мертвенно-бледное от страха лицо и разбитая рыжая голова. И точно злой дух врывается в мысли, вдруг ставшие смятенными и непривычными: «Как же так, вот только сейчас жил человек — и нету…»
Такое с Павлито происходило впервые. И он не мог себе объяснить, почему с ним это происходит. Лучше бы ему не видеть ни мертвенно-бледного от смертельного страха лица, ни копны рыжих волос.
