Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
А пока мы очутились в Москве. Нас, около пятисот летчиков, собрали в оборудованной по последнему слову техники Всесоюзной Школе Младших Авиационных Специалистов, которая тогда размещалась в конце Ленинградского проспекта. В большом зале перед нами выступил начальник Военно-Воздушных сил Красной Армии, то ли Ларионов, то ли Лавренев, обладатель трех ромбов, комкор или генерал-полковник, обрисовавший нам обстановку. А обстановка была довольно-таки невеселая.
В Монголии, где шли бои, японцы захватили господство в воздухе и подавили нашу авиацию. В Китае японская авиация яростно бомбила города на еще неоккупированной территории, превращая в огромные костры сотни тысяч разных сооружений из глины, соломы и бамбуковых стеблей. При этом погибали десятки тысяч людей. Как сообщил командующий ВВС, по личному приказу товарища Сталина нам предстояло внести перелом в обстановку. В президиуме рядом с командующим сидел Герой Советского Союза Грицевец, красивый высокий парень лет двадцати пяти, сероглазый, с зачесанными назад волнистыми волосами. Тогда это был ас номер один советской истребительной авиации, сбивший несколько самолетов противника в Испании. Звезда Паши Рычагова еще не взошла по-настоящему, и он еще не заменил командующего ВВС и первого аса, выступавших перед нами.
Грицевец рассказывал нам об опыте боев в Испании, о повадках и манерах немецких летчиков. Все это нам не пригодилось в Китае — у японцев, в отличие от немцев, была тактика вертикального боя, а немецкие асы, в основном, летали на горизонталях. На Грицевца лично Сталиным была возложена задача стать во главе группы примерно из двадцати эскадрилий истребителей и нанести поражение японской авиации в Монголии. Что и было выполнено.
К сожалению, этого отважного и красивого парня, вернувшегося из степей Монголии уже дважды Героем, загубил один из многочисленных раздолбаев, которыми славится наше воинство: вечером во время полетов на житомирском аэродроме на самолет Грицевца, уже совершившего посадку, опустился еще один «ас» — работающий винт пришелся точно по кабине самолета Грицевца и вдребезги изрубил его. Но до этого было еще далеко, и мы сразу прониклись к Грицевцу, носившему тогда две шпалы — майор, симпатией. Вскоре после совещания он увел большую часть летчиков, едущих в Монголию. О значении, которое придавалось тогда нашим действиям, можно судить хотя бы по тому, что во время этого инструктажа командующий ВВС то и дело подхватывался, как ошпаренный, и бежал к телефону. По рядам проходил шепот. Командующий возвращался и сообщал, что звонил товарищ Сталин, интересовался сравнительными данными, в частности, скоростью наших и японских истребителей. Сравнение было явно не в нашу пользу, но мы надеялись на смелость и выучку пилотов, что действительно нас временами выручало.
Группа Грицевца ушла, а нас поселили на одной из больших и красивых дач в районе Воробьевых гор, почти на берегу Москвы-реки. Здесь наши четыре эскадрильи, собранные из разных полков, как нас уверяли из самых лучших летчиков и, конечно, добровольцев, хотя никто не спрашивал нашего согласия, две недели готовили к загранкомандировке. Приезжали знающие люди и сообщали, что поскольку нам предстоит бывать на банкетах и приемах, то нужно держать вилку в левой руке, а нож в правой. Нам рекомендовали не чавкать, быть умеренными и в еде и питье. Словом, учили всему тому, чему в цивилизованных странах детей учат в самого детства, в частности громко не смеяться и не кричать. Кое-кто усвоил эту науку, а кое-кто так и остался при мнении, что держать вилку в правой руке гораздо удобнее. А летчик Иван Алексеевич Корниенко упрямо накалывал на банкетах в советском посольстве на вилку целый своеобразный шашлык, состоящий из колбасы, ветчины, селедки и сыра. Весь этот набор он, громко смеясь, засовывал в широко открытый рот, помогая себе еще и пальцем другой руки.
Пять суток мы добирались на поезде от Москвы до Алма-Аты через огромную страну, которой было приказано жить лучше и веселей. Впрочем, после всех пережитых ужасов, страна действительно немного успокаивалась. Конечно, не мог подумать я, тогда двадцатидевятилетний молодой комиссар истребительной эскадрильи из Киевского Особого Военного округа, базировавшегося на аэродроме в Василькове, постепенно вошедший во вкус своей новой должности и гордившийся ею, что эта дорога от Москвы до Алма-Аты, сама по себе не короткая, станет лишь началом, кажется, бесконечной тропы войны.
И снова о персте судьбы. Он постоянно указывает на наше будущее, просто мы не умеем его разгадать. Перед моим отъездом в Китай в Василькове, под Киевом, мы пережили землетрясение, которые случается здесь чуть ли не раз в сто лет. Ранним утром застучали ключи, висевшие на связке на одном из них, вставленном в замок шифоньера. Закачались лампочки, висевшие на шнурах без всяких абажуров. Мебель стала сдвигаться со своих мест, кажется, пустившись в самостоятельное путешествие по полу. Мы подхватились и, кое-как одевшись, всей семьей выскочили на улицу. Пятилетнюю Жанну замотали в летную куртку, из которой свешивались ее голые ноги. Повыскакивали из квартир и другие жильцы нашего ДОСа. Вскоре такой же переполох охватит всю нашу страну, в которую вломится, подобно землетрясению, немецкая армия, и так же будут спасаться люди в уходящих из-под ног просторах страны от Бреста до Москвы, как и мы тогда, в Василькове.
Где-то в Казахстане, недалеко от южной оконечности Аральского моря на захолустной станции командир эскадрильи Гриша Воробьев предложил мне: «Пантелеевич, пошли выпьем молока». Здесь же был торговый ряд, несколько десятков женщин наперебой предлагали молоко, налитое в кастрюли и кувшины и укутанное в тряпки от жары. Одна из женщин предложила мне молоко «с холодушкой», которой оказалась небольшая лягушка, привязанная за ногу веревочкой и опущенная в молоко. У нас на Кубани такого сроду не водилось, и зрелище лупоглазых лягушек, выглядывавших из молочной пенки, не вызвало у меня особенного аппетита. Скорее наоборот. Нашел молоко без «холодушки» и с удовольствием, не отрываясь, как когда-то в кубанских степях, опустошил двухлитровую кастрюлю.
Ехали мы в хорошем бодром настроении, на крупных станциях покупали газеты, в которых были сообщения об успешных действиях нашей авиации в Монголии. Ребята Грицевца совсем затюкали японцев, летавших на самолетах И-96. Честно говоря, и нам не терпелось попробовать свои силы. Народ был молодой, смелый и даже бесшабашный.
Алма-Ата, куда мы приехали, была в те годы началом магистрали между Советским Союзом и Китаем. Магистраль тянулась от Алма-Аты до самого Чунцина, города в центре страны, бывшей тогда столицей Китая на реке Ян-Тзы как правильно называют эту реку китайцы. А Ян-Тзы по-китайски означает: «Голубая река». Длина трассы составляла примерно три тысячи километров. От Алма-Аты до китайского города Урумчи была грунтовая дорога, на расстоянии примерно тысячи километров через долины Гоби и Турфан, а дальше сообщение осуществлялось только самолетами.
Мы преодолели путь в тысячу четыреста километров: от Алма-Аты до Хами, что за Урумчи, на американском самолете ЛИ-2. А наши техники погрузили разобранные самолеты на автомобили-трехтонки и ехали вместе с ними. Они рассказывали, что по дороге была такая жара, от которой автомобильные двигатели перегревались и приходилось ехать только ночью.
Дорога была проторенная. Начиналась она с Алма-Аты и шла через Урумчи, Хами, Лончжоу, Сенин, Найнин и оканчивалась в Чунцине. Целые десятилетия по ней шел поток нашей помощи для гоминдановского Китая, а также восьмой и четвертой Красных армий, которыми командовал Чжу-Дэ и другие полководцы. По всей трассе были расположены питательные пункты, которые обслуживали наши люди с помощью наемного местного населения. Здесь можно было подкрепиться и заправить бензином автомобили или самолеты, отдохнуть в приличных условиях, а то и подремонтировать технику. Отвечал за бесперебойную деятельность трассы летчик полковник Полынин, постоянно летавший вдоль нее. На всех питательных или оперативных, как их называли, пунктах был врач. Уже в Киеве, в семидесятые года в Военно-научном обществе при Окружном доме офицеров, я встретил военврача Шевченко, который работал на оперативном пункте в Урумчи.
Сейчас мы много говорим о ненужности интернациональной помощи, о ее разорительности. Конечно, бесполезно помогать какому-нибудь африканскому людоеду, объявившему себя коммунистом, но думаю, что наша помощь Китаю в двадцатые-тридцатые года все-таки отводила угрозу от собственных границ. Да и была она не такой уж бескорыстной. Я много ругал Сталина на страницах этого повествования, и потому должен отметить, что как не парадоксально, но хозяйская, даже кулацкая, струнка в масштабах государства была очень сильна в его характере. Китай платил нам не только золотом и долларами, которые брал взаймы у Соединенных Штатов, а и бесконечными стадами скота из Синьцзянской провинции — автономного образования, руководимого дубанем, местным царьком, поставлявшим нам скот и огромные партии шерсти. Я сам видел колонны из сотен машин, перевозивших скот в Союз по договоренности с центральным китайским правительством. В синьцзянском городе Хами стоял наш танковый батальон, пехота и конница. Когда мы оказались в Хами, то нас сначала уверяли, что это китайцы, но скоро они подошли ближе и принялись горланить: «Здорово, ребята!» На штыках этих ребят и держался дубань, выпускник одного из московских вузов, одна из многих марионеток, которых потом десятилетиями наше государство насаждало во всем мире, толкая вперед мировую революцию. Так что Сталин продолжал политику Николая Второго, мечтавшего о Желтороссии, только другими методами. И опять на пути стояли японцы. А что касается хозяйственности Сталина, то конечно неплохо, когда в обмен на наши танки в казахские степи пригонялись огромные отары скота. Да вот только до коллективизации этот скот плодился и бродил на воле и в наших степях.
