Марио Ригони - Избранное
Его товарищи остановились внизу и громко звали сардинца; он простился со стариком, вежливо склонив голову — почти что поклон отвесил, и бросился догонять своих.
О том, что война уже началась, Тёнле узнал от братьев Гаус — Стефано и Тони: они пришли из города поохотиться на тетеревов. Братьев Тёнле знал хорошо: вот уже много лет подряд каждую осень они узнавали от него, где в этом году тетеревиные гнездовья, с ними можно было выкурить по трубочке и поговорить. Они были непохожи на венецианских графов, приезжавших на охоту в белых фильдекосовых перчатках в сопровождении слуги–арапа, который таскал за ними рюкзаки и ружья: собака сделает стойку, слуга подает хозяину ружье, а после выстрела принимает его обратно. Не раз наблюдал Тёнле подобные сцены — тошно смотреть, поэтому он и старался не попадаться на глаза этим господам; хотя однажды после снегопада они залезли к нему в шалаш погреться и, уходя, заплатили две лиры серебром — за дрова.
Стефано и Тони Гаус пришли к Тёнле на Форчеллу неподалеку от Бизен — Стоун ранним утром. Тёнле развел огонь, чтобы разогреть поленту на завтрак. Братья рассказали: Австрия объявила войну Сербии, Россия — Австрии, Германия — России, а Франция и Англия — Германии. В общем, вся Европа теперь под ружьем, в городе дня не проходит, чтобы кого–нибудь не призвали в армию.
Тёнле слушал молча и вспоминал встречу с угольщиком и артиллерийским лейтенантом, думал о своих сыновьях, о пастухе из Сардинии и еще о тех, с кем сводила его судьба во время работы в странах, до поры до времени не знавших границ.
Стефано и Тони спросили разрешения поставить свою поленту на огонь. Разговорились об охоте; братья допытывались, где Тёнле в последний раз поднимал тетерева, а где белую куропатку. Потом они позавтракали, достали кисеты из свиного мочевого пузыря и набили трубки черным дорожным табаком, молча покурили; затем выпили по глотку воды.
Тёнле выбил трубку о ладонь и ткнул палкой в сторону лужайки среди сосновой рощицы, где на днях вспугнул пару петушков–погодков, потом указал на пересохший ручей, в ложбине которого обычно жируют белые куропатки.
— Выходит, правительства начали войну, — сказал он, как бы продолжая свою мысль, — от страха, что народ может продрать глаза и чересчур осмелеть.
— В газетах пишут, — объяснил Стефано, — это война за свободу Тренто, Триеста и наших угнетенных братьев за рубежом.
Тёнле обвел взглядом вершины гор, по которым проходила граница, мирно пасущихся овец, покачал головой и только хмыкнул в ответ.
Они условились встретиться в «Императорском орле» в ярмарочный день на святого Матвея и поесть вместе суп из требухи. На том и распрощались.
21 сентября, согласно освященной веками традиции, пастухи, угольщики и лесорубы собираются в городе на свой праздник; после торжественной мессы веселыми компаниями слоняются они из одной остерии в другую, обсуждают, кто что продал и купил, чтобы протянуть зиму, подводят итоги минувшего сезона и строят планы на будущий год. Однако осенью 1914‑го разговор шел больше не о делах, а о войне, о новостях, каждый день приходивших в город с газетами. В лавке Пуллера спорили теперь не насчет контрабанды и таможенной охраны, а рассуждали о Балканах, проливах, о Германии, России, Бельгии, нередко упоминали города, где прежде работали наши горняки и дорожные рабочие.
Тёнле Бинтарн спустился со своими овцами на общинное пастбище, обстриг их на току у Гартов и в ярмарочный день сбыл шерсть, выручив такую кучу денег, что ему и не снилось. «Недобрый знак, — подумал Тёнле, — если денег через край, значит, они стоят малого». 21 сентября вечером Тёнле, по обычаю, который свято соблюдал даже в чужих краях, когда не успевал вернуться на родину, опрокинул парочку лишних стаканов красного и, шатаясь из стороны в сторону, побрел домой. Собаке, что была при нем, то и дело приходилось останавливаться в ожидании хозяина. Навстречу шли солдаты из увольнительной и проорали вслед Тёнле какую–то чепуху. На улице Гребадзаров его догнал Бепи Пюне, подпасок; на ярмарке он купил на заработанные в сезон деньги пару кожаных ботинок с отличной рифленой подметкой и гордо нес их домой, подвесив на шею за шнурки.
Они пошли рядом: Бепи пришлось выслушать сбивчивый монолог Тёнле про войну, цены на шерсть, солдат, Пражский замок, Рудольфа Габсбургского, эстампы, которые старик продавал во время оно, и мадьярских лошадей. Получалась какая–то путаница — смех, да и только. Ни с того ни с сего Тёнле вдруг останавливался посреди мостовой и, оперевшись на пастушью палку, подводил итог своим сбивчивым рассуждениям:
— Черт побери! Досталось же мне в жизни, но на твою долю, парнишка, достанется и того больше!
Тёнле добрался до дома, однако не успел он переступить порог кухни — в очаге уже полыхали дрова, но лампу еще не зажигали, — как сразу заметил: нет жены! Тяжелое предчувствие сдавило грудь, весь хмель от выпитого на ярмарке вина улетучился, будто рукой сняло. Возле медного котла стояла с ложкой не жена, как было заведено после смерти матери, а невестка; внучата сгрудились вокруг нее и тихо смотрели на огонь. И сына, Петара, тоже не было на обычном месте, где он, накормив овец, выкуривал трубку. Тёнле подошел к очагу, ни слова не говоря, и вопросительно взглянул на невестку; в ответ она только указала глазами наверх, мол, там она, в вашей комнате.
Он бросился наверх по деревянным ступеням: дверь распахнута настежь, над кроватью свисает с потолочной балки кухонная лампа. Жена лежит на широкой сосновой кровати и кажется невероятно маленькой, совсем крохотной; дышит тяжело, лицо сморщено от боли. У кровати неподвижно застыл Петар.
Тёнле сжал ладонями ее руку — сухонькую, холодную, всю в синих прожилках. Жена приоткрыла глаза и силилась улыбнуться.
— Карло пошел за врачом. Наверно, вы разминулись. Пришли мы с ярмарки, а она говорит — надо бы на Моор сбегать, картошки накопать. А как зашло солнце — сразу ей стало не по себе, вот я и принес ее домой… Говорит — холодно. Бриджида горячий камень в ноги положила, — объяснил Петар.
Тёнле одобрительно кивнул и попросил придвинуть к кровати табурет. Сидел он не шелохнувшись — все смотрел на нее, все пытался отогреть в своих ладонях ее руки. Она закрыла глаза, нос заострился, сеть морщинок стала тоньше и чаще, щеки ввалились, загорелое лицо постепенно угасало и делалось пепельно–землистым; узел, скрепленный на затылке костяным гребнем, видно, беспокоил ее, и она, высвободив руку из ладоней мужа, сама попробовала распустить волосы. Тёнле бережно приподнял ее голову над подушкой.
Все затихло в доме, дети присмирели, невестка неслышно сновала по кухне, и наверх теперь доносилось потрескивание дров в очаге. Тёнле глаз не сводил с любимого лица, натруженных рук, лежавших поверх одеяла, и размышлял о былом: прошла жизнь — и жены, и его собственная, жизнь родителей и детей, пройдет она и у внуков его, и у правнуков.
В потемках залаял Цезарь, хлопнула дверь внизу — врач пришел, послышались шаги сына и внука. Потом еще шаги — это Матио, который служит в альпийских стрелках. Тёнле подумал: «Петар и Матио дома, а Кристиано, Энгеле и Марко — нет, они в Америке. Ну, Джованна, та скоро прибежит».
Врач поднялся по лестнице, подошел к кровати, велел опустить лампу. Проверил пульс, выслушал сердце, приложив ухо к иссохшей груди, потом еще придвинул лампу и заглянул в глаза. Усадил больную в кровати и опять простукал спину и грудь.
— Больно? — спросил он.
— Знобит и слабость какая–то, — ответила она.
— Что она сказала? — переспросил врач: он был приезжий и не разумел нашего языка. Тёнле перевел.
Они спустились в кухню, врач присел к столу и выписал рецепт. Петар решил проводить его до города, а там заодно взять в аптеке лекарства.
Но от лекарств она отказалась наотрез, попросила только чуток овечьего молока, разведенного ячменным отваром, — такое питье у нас обыкновенно дают младенцам, когда отнимают от груди.
Прошло два дня, глаз она уже не открывала. Позвали дона Тита Мюллера со святым елеем. Через три дня она умерла. Тогда послали за священником, он явился со стихарем и епитрахилью, за ним следом звонарь с крестом на повозке, в которую была впряжена лошадь в черно–золотой попоне. Проводить жену Тёнле на косогор за церковью, куда вот уже триста лет отправлялись на покой все наши земляки, собрался народ не только с нашей, но даже с соседних улиц. Вернувшись домой, Тёнле увидел, как теперь здесь сиротливо, как пуста кровать, в которой они согревали друг друга столько лет, хотя большую часть года нужда заставляла его проводить на чужбине.
Иногда Тёнле мерещилось, что жена дома, разжигает огонь в очаге или перебирает картошку в чулане; он окликал ее, но видение тотчас исчезало, и как невыносимо одиноко становилось тогда на душе!
