Федор Панферов - Борьба за мир
«И Ливни, значит?» — мелькнуло у Николая Кораблева, но к нему подсел Саша и тихо сказал:
Те ребята большое дело сделали. Вернулись. Но вы не тужите: глядишь, через недельку вы и сами в Ливни попадете, — и вскочил со стула, заметя, как на него смотрит Анатолий Васильевич.
Рокоссовскому послано? — спросил тот.
Нет еще, товарищ командарм.
Немедленно послать.
А зачем? — возразил Пароходов. — Ведь ему-то известно, что известно нам с тобой, Анатолий Васильевич?
Простите, — вмешался Николай Кораблев. — Я что-то ничего не понимаю. Если это не секрет?..
Секрет-то, конечно, секрет, да еще какой, но… — Анатолий Васильевич взял было листовку и хотел передать Николаю Кораблеву, но, заглянув в окно, резко повернулся к двери и пошел на выход, пряча листовку в грудном кармане.
6По улице, поднимая вихрь пыли, пронеслись три легковые машины. Впереди — длинная, обтекаемая, ослепительно таращась ярким радиатором, а за ней еще две. Первая шла плавно, будто по асфальту, только иногда накреняясь то на одну, то на другую сторону. А за нею две коротенькие, юркие. Они прыгали на ухабах, подскакивали и, казалось, выбивались из сил, чтобы не отстать от первой. Но вот первая машина, резко затормозив, остановилась около хаты, где жил Анатолий Васильевич, и тут же две другие, тоже круто затормозив, стали по бокам. Со двора выбежала Нина Васильевна, а из первой машины вышел военный человек в плаще. На ходу стянув перчатку, сняв с головы фуражку, он подошел к Нине Васильевне и поцеловал у нее руку.
Командующий фронтом Рокоссовский, — преобразившись, напоминая чем-то простого бойца, произнес Анатолий Васильевич и стремительно выбежал из хаты, а за ним и все остальные, кроме Николая Кораблева.
Этот припал к окну и прошептал:
Рокоссовский! Рокоссовский! Так вот он какой — Рокоссовский!
Рокоссовский шел впереди, высокий, затискав руки в карманы плаща, так поддерживая полы, раздуваемые ветром. По правую сторону, весь наготове, забегая вперед и что-то объясняя, шел Анатолий Васильевич, по левую — Макар Петрович, все такой же спокойный и уравновешенный, а за ними — Тощев, Плугов, Троекратов и кто-то из новых — генерал авиации. Среди них не было Пароходова. Этот, оказывается, не выходил на улицу, и как только вся группа генералов и полковников направилась к хате Макара Петровича, он вошел в комнату, и сказал смущенному Николаю Кораблеву:
Не стесняйтесь: там уже, наверное, Анатолий Васильевич сказал ему о вас.
И тут же комната заполнилась генералами и полковниками. Здесь Рокоссовский показался еще выше. Верхняя губа у него тонкая, даже неприметная, а нижняя припухлая и как-то по-детски обиженно оттопыренная, подбородок узкий и длинный, лицо усталое, а глаза большие, тяжелые, с поволокой. Быстро окинув всех взглядом, он посмотрел на Николая Кораблева и шагнул к нему:
Очень рад вас видеть. Анатолий Васильевич уже сказал мне. Спасибо вам всем, уральцам, и за вооружение и за людей. Вчера принимали добровольческий танковый корпус. Замечательные машины, и еще лучше люди. С такими можно добраться до Берлина.
Николай Кораблев стоял перед ним, не зная, что ответить, думая: «Вот он какой», — затем хотел было это сказать, но смолчал, боясь, что Рокоссовский его слова примет за лесть, и спросил:
Значит, танковый корпус уже здесь?
Нет, нет, — как-то невнятно проговорил Рокоссовский, видимо отвечая на какую-то свою мысль, и, спохватившись, пожал выше локтя руку Николая Кораблева: — Простите меня. Я, кажется, что-то невпопад… Я немного занят сейчас. Даже очень серьезно, — и он еще раз посмотрел на всех, затем внимательней на Сашу Плугова и сказал: — Прошу садиться, товарищи.
Все сели. Сел и Рокоссовский, а рядом с ним генерал авиации — короткий, но такой широкий в плечах, что казалось, его где-то в талии выпилили на полметра. Он сел и свирепым взглядом посмотрел на Анатолия Васильевича.
Знаете его? Герой Севера — Байдук, — обращаясь ко всем, произнес Рокоссовский.
Знаем. Как не знать? — тоненько, пряча улыбку, ответил Анатолий Васильевич. — Его ученики несколько дней тому назад бомбы на пустое место сбросили. Как не знать.
Байдук еще свирепей посмотрел на Анатолия Васильевича, как бы говоря: «Я и по тебе шарахну, если будешь такое молоть». А Рокоссовский, как будто не слыша слов Анатолия Васильевича, еще раз посмотрел на всех, затем из грудного кармана вынул два листочка бумаги и, обращаясь к Саше Плугову, спросил:
У вас такие же? — и, не дожидаясь ответа Саши, экономя каждую минуту: — Вот что решено Гитлером. Прочтите, генерал Ивочкин. Анатолий Васильевич, дайте свои.
Анатолий Васильевич быстро подал те листки, которые совсем недавно передал ему Саша Плугов. Макар Петрович пожевал ядреными губами и начал, как рапорт:
«Приказ от тысяча девятьсот сорок третьего года…»
Без подробностей, а суть, — заметил Рокоссовский.
Макар Петрович пробежал глазами по листочку и чуть погодя:
«Пятого июля в четыре утра германская армия переходит к генеральному наступлению на Восточном фронте… удар, который тут нанесут немецкие войска, должен иметь решающее значение и послужить поворотным пунктом в ходе войны… это последнее сражение за победу Германии».
Макар Петрович подождал и добавил:
Подписал Гитлер.
В комнате наступила тишина.
Вот в какое дело вы попали, — нарушая тишину, обращаясь к Николаю Кораблеву, проговорил Рокоссовский, затем протянул руку к листовке и, отобрав ее у Макара Петровича, пошел к выходу, сопровождаемый Анатолием Васильевичем.
В дверях Рокоссовский что-то шепнул командарму, и тот, чуть подумав, кивнул головой, сказал:
Слушаюсь!
7Макар Петрович в комнате остался один. Он долго сидел за столом, что-то обдумывая, затем произнес:
Значит, начинается… посмотрим, чьи паутины крепче, — сложив руки на груди, он тут же, отбрасывая, разгибая пальцы, как бы что-то скидывая с них, добавил: — Нет. Нас им теперь не сломить, — и вдруг все та же тревога, которая так часто заставляла его быть мрачным, крепко сжимать губы, — все та же тревога снова закралась в него.
Он поднялся из-за стола, прошелся, перебирая в голове все-все: и то, где какие части стоят, и то, как передвинут танковый корпус, и то, как расположены артиллерия, минные поля, танковые преграды, окопы, блиндажи, наблюдательные пункты, питательно-снабженческие пункты, госпитали, обозы, автопарки. Все-все перебирал Макар Петрович, напряженно отыскивая гнилую тесемку… Он уже как будто что-то и находил в этом колоссальнейшем хозяйстве, как неожиданно в дверь условно — три раза — постучал адъютант.
А ну! Войди! — раздраженно крикнул Макар Петрович.
Адъютант вошел, искоса кинул взгляд на толстый портфель и положил на стол письмо:
Вам письмо, товарищ генерал.
Хорошо. Ступай, — и по почерку Макар Петрович узнал, что письмо от жены.
Жене — Марии Терентьевне — было под сорок, но не годы старили ее. Ее старила небрежность к себе, к своему платью, а Макару Петровичу хотелось, чтобы его жена прилично, чистенько одевалась, чтобы не садилась за стол с длинными грязными ногтями, ему все время хотелось, чтобы она поправилась и походила на женщину — на жену генерала… и, однако, он чувствовал, что ему легче справиться с армией, чем со своей женой.
В апреле, получив двухнедельный отпуск, он отправился в Москву и тут увидел, что его жена еще больше опустилась, что ею теперь руководила уже не простая небрежность, а другое — страх перед немцами. Она об этом прямо не говорила, но стала намекать на то, что не лучше ли ей и дочке отправиться куда-нибудь в Сибирь, ну хотя бы на станцию Тайга, где живут ее родственники.
«И этих разыскала», — неприязненно подумал Макар Петрович.
А жена, увлекшись, не видя хмури мужа, смелее высказала то, о чем думала тут, без него:
Немцы ведь опять могут хлынуть на Москву.
Не хлынут, — сказал Макар Петрович.
А вдруг? Тогда куда мы с Верочкой? И вещи наши!
Это так больно резануло Макара Петровича, что он не выдержал и горестно произнес:
Значит, на вещи хочешь и меня и страну поменять? Ах, Маша! Маша! И как тебе не стыдно!.. И ходишь ты — нищенка какая-то. Ведь у тебя есть туфли, каракулевое пальто… и халат я тебе чудесный купил.
А ты?
Глаза Марии Терентьевны от ужаса стали больше, и он в эту минуту радостно подумал: «Наконец-то пронял я ее», — но она зашептала:
А воры? Воры, воры, Макарушка! Увидят на мне каракулевую шубу и ночью…
О-о-о, боже мой! — только и воскликнул ошарашенный Макар Петрович.
Уезжая, он хотел было захватить с собой плюшевое одеяло: ему надоело солдатское синее. Мария Терентьевна безотчетно произнесла:
Не бери, Макарушка. А вдруг тебя убьют… и одеяло… — Она быстро спохватилась, увидав, как все его лицо передернулось, и хотела что-то еще сказать, видимо поняв, как нелепо и сильно ударила мужа, но тот, отбросив одеяло, опередив ее, произнес:
