Федор Панферов - Борьба за мир

— Но ведь он это утверждал под конец своей жизни, — почему-то краснея, проговорил Троекратов.

— Ага! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Под конец? А конец…

— Всему делу венец, — определил Макар Петрович.

Тощев снова и еще сильнее ударил хлыстом по голенищу и высказал то, что он хотел сказать вначале:

— Я Гегеля не изучал, но с удовольствием его раздолбаю.

Анатолий Васильевич залился звонким смехом и, протянув руки к Тощеву, показывая на него, выкрикнул:

— Гегеля! Гегеля хочет из артиллерии раздолбать! Нет, ты уж его не тронь, Гегеля… а вот фашистов долбай до той поры, пока из них икра не полезет, как говорили у нас в гражданскую войну.

— А вы, Николай Степанович, не хотите также раздолбать Гегеля? — с задиринкой спросил Троекратов.

— Генерал сказал в шутку, — ответил Николай Кораблев.

— А вы?

— Я не артиллерист.

— Но хотите выкинуть Гегеля из истории?

— От этого ничего не изменится, если я поступлю так, — Николай Кораблев рассмеялся, ясно понимая, к чему клонит Троекратов, и добавил, видя, что все слушают его с большим вниманием: — Не отрицаю, что Гегель на каком-то этапе был учителем Маркса, не отрицаю, что на каком-то этапе было трудно понять «Капитал» Маркса без знания Гегеля.

— Ну вот. Ну вот, — подхватил Троекратов.

— Вы не радуйтесь заранее, — подчеркнул Николай Кораблев. — Ведь надо же понять, особенно вам, философам, что прошло столетие, за это столетие появились такие вершины, как Ленин. Он научил нас разбираться в «Капитале» Маркса… а за это время мы еще увидели и другое: Гегель принес немало вреда народу, или тот же Кант. Ведь в Германии на Канта молятся. И вы тоже?

— Ну вот, ерунда какая.

— А тогда почему же — Гегель гений, Кант гений?

— Эх! Эх! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Зажал! Взял за жабры!

Тогда Троекратов, бледнея, сказал:

— Мы с вами как-нибудь поговорим вдвоем.

— Зачем же вдвоем? Надо вот здесь. Большой философ должен быть и большим политиком. Если учение того или иного, как вы говорите, гения приносит вред рабочему движению, то учение этого «гения» надо жестоко критиковать, а не преклоняться перед ним.

— Вот, — подхватил генерал Тощев. — Вот я и говорю: я этих гегельянцев и кантианцев, что собрались по ту сторону линии фронта, с удовольствием раздолбаю.

Все притихли, ожидая, что Анатолий Васильевич снова рассмеется, но тот сказал:

— А ведь генерал в большой степени прав: по ту сторону немало кантианцев и гегельянцев.

В комнату вошел еще генерал. Анатолий Васильевич сразу стал каким-то совсем другим — напряженносерьезным. Вошедший генерал, пожалуй, был такого же роста, как и Макар Петрович, но очень худой и седой. Когда он на секунду задержался у порога, то Николаю Кораблеву показалось, что он в очках. Но очков не было: на бледном лице горели глубоко запавшие черные глаза. И тут же Николай Кораблев увидел, что генерал еще совсем молодой, и еще он заметил, что к этому генералу все относятся по-доброму, тепло. А генерал прошелся и сел на кровать Макара Петровича. Тощев вскочил со стула и, подвигая его генералу, сказал:

Товарищ член Военного совета, вам там, вероятно, неудобно сидеть.

Удобно, — ответил тот глуховато-усталым голосом. — Сидеть везде удобно. Впрочем, есть места, где и неудобно, — в тюрьме, например, — он слегка засмеялся, затем обратился к Николаю Кораблеву, и, все еще не остывший от шутки, сказал: — А вам-то я и не отрекомендовался. Ну, генерал Тощев уже сообщил, — член Военного совета армии, а фамилия почти такая же, как и ваша, — Пароходов. Вы, Кораблев, а я Пароходов — тоже корабль, — он повернулся к Анатолию Васильевичу и спросил: — Был у тебя офицер?

Был. Был, — торопливо ответил тот.

Хорошо. Очень хорошо, — намекая на что-то проговорил Пароходов. — А теперь начнем? Начнем, Макар Петрович, — и снова обратился к Николаю Кораблеву: — Хорошо познакомились с Макаром Петровичем. Дивный мужик. Одно время был председателем райсовета в Москве, затем окончил военную академию, а теперь начальник штаба. Вон где! A-а! Макар Петрович!

А он? А он — секретарем райкома в том же районе, — почему-то рассмеявшись, бася, выпалил Макар Петрович. — Бывало, по воскресеньям на рыбалку вместе ездили, — он смолк, как всегда резко сжал губы и, достав из портфеля огромную карту, при помощи Тощева повесил ее на стене.

Пока вывешивали карту, Николай Кораблев тихо спросил Троекратова, кивая на Пароходова:

Молодой, а побелел, как дед. Что с ним?

Трагедия страшная, — так же тихо ответил тот. — В Ефремове — тут неподалеку городок — фашисты растерзали его семью: жену и двоих ребят; одному-то уже было лет шестнадцать. Вот с тех пор. Ну, давайте слушать.

Карта была испещрена особыми штрихами — синими, красными, зелеными, черными, — и еще туда и сюда рвались густые, жирные стрелы. Иные из них метили в лоб Орлу, другие — куда-то в сторону, в обход Орла и дальше, минуя Брянск. А тут, на реке Зуше, все было разрисовано кружками, квадратиками, пирамидками. Так же все было разрисовано и по ту сторону реки и особенно густо под Орлом и за Орлом. А вот и знаменитая «колхозная конюшня». Она перекрыта штрихами раза три-четыре.

«Вон почему эту карту так охраняет Макар Петрович: в ней вся тайна», — неотрывно глядя на карту, подумал Николай Кораблев.

Ну вот, Николай Степанович, все и налицо, как говорят. Видите, сколько паутин наплел Макар Петрович. А теперь генерал Тощев нам расскажет про свое. Что у вас за ночь изменилось? Слушаем, — почти скомандовал Анатолий Васильевич.

Генерал Тощев вытянулся перед картой и начал докладывать:

Сегодня ночью, товарищ командарм, все поставлено на свои места, то есть закончено последнее передвижение. Я подчеркиваю, товарищ командарм, всюду, — проговорил он и смолк, видя, что Анатолий Васильевич смотрит не на карту, а куда-то в сторону и будто не слушает. — Всюду, — еще раз сказал он.

Я слышу и вижу, — ответил Анатолий Васильевич. — Продолжайте… да ясней.

Здесь вот, на участке в шесть километров, мы выставили около шести тысяч орудий — это вместе с минометами… и замаскировали.

Николай Кораблев притаил дыхание, высчитывая в уме: «Это же… это же на каждый метр…»

Тощев продолжал:

Остальное, товарищ командарм, расположено вот здесь, в лесу. До сегодняшнего дня, по вашему приказанию, двигаются только ночью.

Генерал Ивочкин! Где танки… пехота? — почему-то даже с визгом выкрикнул Анатолий Васильевич.

Макар Петрович подскочил к карте и, тыча в нее пальцем, быстро заговорил:

Вот здесь… и вот здесь… Уральский добровольческий танковый вот тут, товарищ командарм.

Я вас спрашиваю, где танки и пехота противника? А он мне: «Тут, тут!..» Знаете, где все наше, а где у врага? — Он смолк и, как все, посмотрел на дверь.

В дверь кто-то ломился: слышались голоса часовых и еще чей-то — настойчивый, грубоватый. И вот на пороге появился полковник Плугов. Он, все так же по-юношески улыбаясь, как будто его чем-то одарили, проговорил:

Извиняюсь за нарушение… но понимаешь ли, инфузория какая… — и вытянулся: — Товарищ командарм, разрешите доложить? — Вынув из полевой сумки листовку, написанную на немецком языке, он приложил к ней перевод и подал Анатолию Васильевичу.

Анатолий Васильевич прочитал листовку по-немецки, затем, подумав, стал читать перевод. И по мере того как он читал, лицо его зеленело, глаза суживались, пальцы на правой руке собирались в кулак. Прочитав, он тихо, сдержанно и с большой горечью сказал:

Что это? Подогреть нас хотят или… в самом деле начинается? — и подал листовку генералу Пароходову.

Тот ее тоже прочитал, повертел в пальцах, затем протянул Анатолию Васильевичу. Сначала казалось, он все это проделывает вяло, неохотно, но вдруг его черные глаза загорелись такой ненавистью, что Николай Кораблев чуточку отшатнулся от него, а Пароходов сказал:

Наконец-то. Мертвецам захотелось скорее в землю — на постоянное место. Где достали, полковник Плугов?

По ту сторону, товарищ член Военного совета. Вот и погоны, — Саша вытащил из кармана немецкие офицерские погоны.

Пароходов, брезгливо оттолкнув их, спросил:

Как?

Ребята подбили. Товарищ командарм, — обратился он к Анатолию Васильевичу, — те ребята, которых мы послали в Ливни. Наскочили на мотоцикл. Сбили офицера и водителя. У офицера вот эта листовка.

«И Ливни, значит?» — мелькнуло у Николая Кораблева, но к нему подсел Саша и тихо сказал:

Те ребята большое дело сделали. Вернулись. Но вы не тужите: глядишь, через недельку вы и сами в Ливни попадете, — и вскочил со стула, заметя, как на него смотрит Анатолий Васильевич.

Рокоссовскому послано? — спросил тот.