Владимир Полуботко - Гауптвахта

Бежит и рядовой Полуботок — обливается потом и тяжело дышит.

Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка — один на спине, а другой на груди. На правом плече — целая пачка автоматов.

— Устал? — кричит он сквозь топот сапог Полуботку. — Давай возьму твой вещмешок!

— Спасибо!.. Не надо!.. Я — сам!..

— А то смотри, мне не тяжело! Я один уже взял, а надо будет — смогу свободно ещё парочку на себя взвалить…

29Камера номер семь.

Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:

— Ладно, так и быть! Садись!

Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.

Всеобщее ржание.

— Я передумал, — заявляет Злотников. — Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.

Кац никак не может подняться с пола.

— А ну встать, когда с тобой говорят старшие! — рявкает Злотников.

И не поймёшь — то ли он так шутит, то ли и в самом деле — пребывает в гневном состоянии.

Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.

В камере — свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.

Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.

Всё те же предгорья Урала.

И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.

Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке…

В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.

— Вставай! — орут упавшему солдаты. — Это мы из-за тебя бегаем!

Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.

Лежит.

А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.

А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую…

До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.

Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.

Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.

Камера номер семь — спустя некоторое время.

Кое-кто хохочет.

Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.

— Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил «Знамя части» и «Поведение военнослужащих при увольнении в город»! Понял?

С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.

Народ безмолвствует.

— Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность — вот наш девиз боевой! — Ржёт. — Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!

С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:

ПППА-ПА-ПАХ!!!

— Кто пёрнет громче?

Косов обретает голос и возражает вождю:

— Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…

Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже — гораздо успешнее!

Бурханов кричит:

— Вот это — на все пять баллов!

Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!

— Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?

— Во даёт, а? — Бурханов аж заходится от восторга. — Творческую инициативу! Чешет — как профессор!

Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:

— Что? Не нравится, да?

Полуботок в ответ лишь усмехается — мрачно и презрительно. У него за спиною — белая стена с дурацкими надписями.

Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.

Раздаётся звук.

— Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!

— Да какие же семь?! — возмущается Бурханов. — Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!

Камера номер семь.

Кажется, в ней произошло некое расслоение: совершенно явно вокруг Злотникова сгруппировались Косов, Лисицын и Бурханов; совершенно явно Полуботок и Кац пытаются найти друг с другом какой-то контакт. И лишь Аркадьев одинок.

Злотников говорит в своём кружке:

— …А когда она стала проситься: «Отпустите меня, ребятки, я уже больше не могу!» Я ей и говорю: «Да ты же, стерва, не сама ли к нам пришла? Мы же тебя не звали! Вот и терпи, пока через тебя весь взвод не пройдёт!» А она тогда и говорит: «Так мне ж невтерпёж стало, вот я и пришла!.. Но ведь я же не так хотела!» А я ей: «А нам тоже невтерпёж, вот мы и хотим теперь так, как мы хотим!»

Лисицына возбуждают эти слова:

— Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..

А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:

— Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине — не так-то просто. И это притом, что у меня отец — директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.

А Полуботок ему возражает:

— Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?

— А я люблю музыку, — отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.

А Злотников тем временем — царь и бог в своём кружке:

— Ну, тут я её и завалил. И — давай! А она — как начнёт орать!

Его слушают и слушают.

— Ну тут я выхватил нож и говорю ему: отвали! А он мне…

В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:

— А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.

— Говоришь свободно? — спрашивает Кац.

— Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли — они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком.

Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.

Косов кричит:

— Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?

— А?.. Кто?.. — отзывается Полуботок.

— Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?

— Да брешет, конечно! — это Бурханов.

Полуботок спокойно отвечает:

— Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.

— Я же сказал: брешет! — это опять Бурханов.

Косов вздыхает даже с каким-то облегчением:

— Фу-у-у… А я-то думал, что и вправду… Только трепаться и умеешь, комментатор-международник!

Злотникова эти слова сильно задевают, и он от волнения аж вскакивает с места.

— Это кто комментатор?! Кто международник?! Да я всю одёжу на нём изодрал! Погоны посрывал с плеч и ногами топтал! Перед всем строем! А он, Полуботок, он же — не из нашей роты! Мы же с ним служим теперь в разных ротах! Откуда же ему знать?! Наша рота — в одном конце города, а его — в другом!

Кац тоже сомневается:

— Но как же так — ведь всё-таки КОМАНДИР РОТЫ?

Злотников успокаивается. Смотрит на всех и видит: ему никто не верит, но все готовы слушать, что же он скажет дальше — в оправдание своей брехне.

— Я ведь у него, у гада, личным шофёром был… Выручал его, падлу, из всякой беды… Через то он меня и взял личным шофёром, что я-то — в любой драке пригодиться могу! Я ж ему заместо телохранителя был… А Полуботок прав — я ведь до армии тихоней был. Почти и не дрался никогда. Ну а как попал служить сюда, так меня такое зло взяло!.. Ведь незаконно же меня призвали! Ведь не имели же права! Я для своей бабки — единственный кормилец. Она всю жизнь проработала в этом колхозе проклятом, и на старости лет она теперь — почти нищая. Я для неё — единственная помощь! А меня забрали от неё, чтоб она там, в деревне, сдохла с голоду совсем! Отработала своё, и сдыхай! Ну и я…