Марио Ригони - Избранное
Встретили Тёнле радушно и с почестями; земляк, с 1866 года ни разу не побывавший на нашей маленькой родине и знавший о том, что у нас происходит, только из писем и газет, жадно расспрашивал о родственниках, друзьях, соседях, о системе управления, властях и градоначальниках. Не прекратил он своих расспросов и за ужином, когда Тёнле усадили за стол вместе с женой земляка и его детьми; столько лет прошло, а чиновник, волнуясь и со слезами на глазах, говорил на старинном своем языке, впитывал каждое слово, каждое название — он–то думал, что все давным–давно позабыл. Домашние удивленно смотрели на него: никогда не был Андреа прост в обхождении и так взволнован.
После ужина они с Тёнле уединились в кабинете; Андреа велел принести две бутылки вина, и земляки еще долго сидели вдвоем, вспоминая детство.
Андреа пристроил родственника на хорошую работу, садовником в замке на Градчанах, что на Малой Стране. При желании Тёнле мог перейти и на постоянную работу, добиться, чтобы зачислили в штат, как сказали бы сегодня, но, едва на улицы и крыши Праги лег первый снежок, в нем пробудилось неодолимое желание вернуться поскорей домой. Видно, недаром на древнем нашем языке «бинтарн» означает «зимовщик».
Сильная тоска по родине одолела его, до боли хотелось поскорее увидеть тоненький ствол дикой вишни на доме и всех, кто живет под его соломенной крышей: какая–то сила гнала его весной из дома, но была и другая сила, что с наступлением осени влекла домой, и совладать с нею никому не дано, точно так же, как не зависят от нас чередование времен года, перелеты птиц, восход и заход солнца, фазы луны.
Последний раз повозился Тёнле в саду: укрыл розы сухой листвой, срезал у самой земли стебли многолетних цветов, выкопал и снес в подвал клубни георгинов, унавозил клумбы, подмел дорожки. Распростился со старшим садовником, потом с главным хранителем замка и пошел в город отблагодарить своего земляка.
В этот декабрьский вечер главный интендант императорских погребов опять пригласил Тёнле на семейный ужин, и, когда они прощались, Андреа со слезами на глазах попросил:
— Передай привет всем родственникам моей мамы… и нашей улице… и Моору.
В этих словах была тоска по беззаботным детским играм, по молодости, по весенним кострам и походам за птичьими гнездами в лес и катаниям на санях с ледяной горы.
Тёнле пустился в обратный путь, в этом году он, однако, опаздывал; денег у него было достаточно, поэтому для скорости он не пошел пешком, а поехал железной дорогой; за каких–нибудь три дня он из Праги добрался до Тренто.
В декабрьское полнолуние — слава богу, перевалы еще не занесло снегом! — Тёнле тропой контрабандистов перешел границу и через четыре часа увидел деревце на крыше.
Старушка мать умерла в сентябре, на святого Матвея, покровителя нашего города; и вспомнил Тёнле, что именно в тот день, двадцать первого, им вдруг овладела странная тревога, он места себе не находил, хотел забиться в самый глухой угол парка, спрятаться среди вековых деревьев, листва которых уже начала буреть; не мог ни есть, ни пить; звери тоже иногда испытывают такое безотчетное беспокойство.
Времена года сменяли друг друга и возвращались по кругу; с весны до нового снега Тёнле странствовал в габсбургских землях, трудился где придется, зарабатывал когда больше, когда меньше. На зиму приходил к себе и прятался то у соседей, то в лесу, то в пастушьей сторожке, чтобы не сцапали гвардейцы, в чьих списках он все еще числился как лицо, подлежащее аресту и заключению в тюрьму сроком на четыре года. Но всегда в начале зимы, в сочельник, выждав, пока стемнеет и деревце на соломенной крыше растворится в ночи, Тёнле приходил в свой дом. Переступив порог, он узнавал, что у него новая радость — сын или дочь; в присутственном месте, бывало, хихикнут, записывая очередного ребенка на его фамилию, но священник немедленно пресекал сплетни: раз королевские жандармы не в состоянии арестовать отца, по их сведениям, скрывающегося от рук правосудия за границей, так нечего говорить, что жена понесла не от мужа своего!
Время оставляло свои борозды на лицах родных и друзей, происходили новые события, и новые идеи будоражили нашу округу. Теперь многие отправлялись за границу на заработки: уходили весной, группами, сложив инструмент в тачку, пешком добирались через Ассталь и Менадор до Тренто, а там, кто при деньгах, ехали дальше по железной дороге. К этим группам иногда прибивались совсем дети, только что из начальной школы; в Термине пограничники с той и с другой стороны пропускали их без особых формальностей, разве что спросят, не забыл ли взять с собой метрику.
Кому везло, тот, поработав сначала в Пруссии или Австро — Венгрии и накопив денег на пароходный билет, эмигрировал в Америку. Там, писали они, все по–другому, работы сколько угодно, а платят за нее больше, чем в любой другой стране.
Стали поговаривать и о социализме, рабочих товариществах, кооперативах. У кого недоставало смелости произнести слово «социализм», тот говорил и писал «социальность». Любопытно, однако, что пользователи общинных земель, то есть все жители наших коммун, по–прежнему назывались «коммунистами», даже в официальных бумагах.
И у нас — в краю, где правители в течение столетий избирались народным голосованием, — возникли две партии: прогрессисты и умеренные. Под этими названиями скрывались тем не менее интересы горстки богатых семейств. То, чего за восемь веков свободного народовластия у нас ни разу не было, теперь имелось в достатке: распри, тяжбы, иски, побеги за границу — этот круговорот захватил священников и специалистов, пролетариев и ремесленников. Одни торговали голосами избирателей, другие спекулировали на эмигрантах. Документальные свидетельства этого живописного периода истории сохранились в нескольких номерах еженедельной газетки, стоившей десять чентезимо, издание и авторство которой лежало почти целиком на одном человеке, учителе начальной школы. Но в один прекрасный день, опасаясь преследований, редактор газеты сел на пароход «Сирио» компании «Флорио — Рубаттино» и уплыл в Аргентину.
Не успела партия умеренных основать «Общество взаимопомощи», как партия прогрессистов объявила о создании «Общества рабочих»; стоило одним надеть красные береты и устроить демонстрацию под звуки фанфар, другие тотчас выходили на улицу с оркестром, в зеленых беретах с фазаньим пером; одни прославляли Гарибальди и взятие Рима, другие — Статут короля Альберта и день рождения королевы Маргариты.
Вслед за кризисом домашнего прядения и ткачества (в Скио были выстроены крупные текстильные фабрики) возникло новое ремесло — надомное изготовление деревянных коробочек для фармацевтической и парфюмерной промышленности; дети в возрасте десяти — пятнадцати лет получали за десятичасовой рабочий день в среднем шестьдесят чентезимо,
В независимую газету, о которой упоминалось выше, приходили письма, например вот это (правда, отредактированное издателем); «…Я со своими земляками работаю на руднике. Он самый большой во всей Пруссии и, наверно, во всей Европе. В горах под землей трудится человек восемьсот. Работа у меня интересная, хотя и очень опасная. Всегда приходится глядеть в оба, а то погибнешь… В четыре утра надо уже быть у входа на шахту, потом минут сорок идти подземными коридорами, и я на своем рабочем месте; значит, чтобы попасть в забой, нужно пройти 2 тысячи 300 метров… Десять часов подряд работаешь под землей, а вылезешь на свет божий, так сил у тебя уже никаких после изнурительного труда и пыли, которой дышишь в подземелье. А сколько у нас молодых парней, которые в 20–30 лет выглядят как пятидесятилетние старики! На руднике работает почти одна молодежь. Кроме пыли, есть и другие неприятности, например шахтерская лампа. Она всегда немилосердно коптит, сажа попадает в желудок, и если его не прочистить, то или беги отсюда без оглядки, или ложись и помирай. Но мы с земляками, слава богу, все это выдерживаем, только вокруг много инвалидов…»
Другой рудокоп прислал письмо из Альгрингена: «…Я работаю в шахте почти тысячу метров под землей. Выхожу на смену в пять утра, помолившись богу, чтобы не допустил моей погибели. Целый день в забое, вкалываю до изнеможения. В пять или шесть вечера смена кончается. Я возвращаюсь в барак и радуюсь, если заработал за день пять лир, хотя бывает иногда чуть больше, а иногда и меньше…»
Зимой в городских остериях рудокопы и айзенпоннары обсуждали свои дела и пили вино. Тёнле Бинтарн, конечно, не мог показаться на людях и своей улицы не покидал. Иногда на сходках в хлеву он вполголоса рассказывал про «Коммунистический манифест», который прочитал по–немецки, работая на руднике в Гайнгене.
Получилось так, что в эти годы зажиточные люди, которых еще нельзя было назвать богатеями, а вот проходимцами — вполне, взяли сторону «Красных беретов» — рабочей партии, и начали подзуживать народ «брать в свои руки» все искони принадлежащие общине земли, иными словами, поделить леса, пастбища и пашни поровну — «на душу населения». Цель подстрекателей была очевидна: после раздела общинной собственности они без труда скупили бы у голодных пролетариев–эмигрантов, да еще по дешевке, за какой–нибудь овес, муку и сыр, всю землю. Против этих липовых прогрессистов, подшивавшихся под «Красные береты», выступили умеренные, иначе консерваторы; кое–какой прогресс они, несомненно, признавали, например всеобщее образование, телеграф и электрификацию, но к движению неимущих классов относились настороженно. Как бы там ни было, в обеих партиях процветали предприимчивые подрядчики, занятые строительством фортификационных укреплений.
