Поль Сидиропуло - Костры на башнях
— А меня? — вскрикнула она. — Почему меня оставили?
Ее подняли и повели.
Пришла она в себя на том самом стуле, на котором день за днем продуманно и ухищренно ее допрашивал холеный, благообразный на вид немец.
— Надеюсь, теперь вы все поняли? Убедил я вас? — начал он все заново, а у нее уже не было сил даже возразить.
Таня смотрела перед собой невидящими глазами, оглушенная и подавленная, и задавала себе один и тот же вопрос: «А меня? А меня?»
— Решайтесь! А то будет поздно, — сердито и настойчиво торопил немец. — У вас нет выбора, как вы не понимаете! Что вас сдерживает? Неужели не сознаете, в каком вы положении? Думайте! Решайте! Пока не поздно.
Она, опустив беспомощно голову, смотрела под ноги, ей чудилось, что пол мрачного помещения залит кровью. Она все продолжала про себя твердить: «А меня? А меня?»
Таню выпустили. Она нисколько этому не обрадовалась, да и не удивилась: была убеждена, что муки ее этим не закончились, ее так просто не оставят в покое, будут следить за ней и рано или поздно снова арестуют. Все, казалось, в ней омертвело.
Она очутилась на улице и не знала, куда идти, что делать. Остановилась, осмотрелась, постояла недолго у дерева, придерживаясь за шершавый ствол: не хватало воздуха, сжимало грудь, сердце колотилось неровно, часто замирало, будто в любую минуту готовое остановиться навсегда.
«Куда теперь? Господи! Лучше бы застрелили…»
Холодный воздух проник в легкие и опалил, точно хмелем, закачал из стороны в сторону, легкую, измученную.
«Нет, нет… Надо взять себя в руки!» Она снова осмотрелась, на сей раз осознанней, словно лишь теперь поняв, что нужно разобраться, прежде чем двигаться дальше, выяснить, где она и куда ей лучше всего держать путь. Справившись с собой, она пошла.
Кончились короткие зимние сумерки. За свинцовыми тучами, что низко налегли отяжелевшими животами на дома, не видно солнца, и все вокруг было неприветливо серым.
Таня направилась к дому Маргариты Филипповны. Хрустели под ногами тонкие корки льда, которыми покрыты лужицы; вдоль домов тянулся островками потемневший снег. Дорогой она оборачивалась: ей все чудилось, что кто-то идет за нею следом. Мерещились фашистские ищейки, неотступно идущие по пятам. От них всего можно ожидать: может, выпустили, чтоб поняла, сколь сладка жизнь, свобода, глядишь — ухватится Таня за эту жизнь и свободу руками, зубами и решится на все, развяжет язык… Никого, однако, не видно. Улица была безлюдной, даже собак нет.
В домах затопили печи, черный дым тоскливо струился из труб. Ставни закрыты.
Таня постучала, по никто не отвечал и не открывал дверь. Боже! Неужто угнали и Надежду вместе с сыном? Она решила разузнать у соседей, может быть, они что знают. Но никто ничего толком не знал: утром, как только арестовали Маргариту Филипповну, и Надя с малышом исчезла.
Таня направилась в школу.
«Неужто Саша немец?» Ее даже качнуло от этой мысли. Таня облокотилась о толстый ствол дерева, чтобы переждать головокружение. Никак не укладывалось у нее в голове, что Прохоров… Господи! Лучше бы она удавилась!
В школе никого не было. На улице стемнело. Таня измучилась, окончательно выбилась из сил и озябла — холод пронизывал ее до костей.
Она кружилась возле своего дома, а внутрь заходить боялась. Что там ее поджидает? И все кругом будет напоминать мужа. Мужа? Она не ляжет в ту постель…
Совсем рядом шумела река. Крутой берег Терека подступал к задворкам ее дома. Отец Тани, бывало, восхищался: до чего же хорошее место досталось! Красотища-то какая! Любил он после работы и с утра в воскресный день, когда был свободен, повозиться в огороде. И плодородную землю поливал речной водой, для чего привязывал ведро веревкой и бросал с обрыва, как в колодец.
Таня стояла у излучины Терека и смотрела на пенящуюся, отливающую сединой быстрину горной реки, и все внутри нее отчаянно стонало и плакало. Броситься бы в холодные воды да положить конец мучениям! Да на что ей такая жизнь! Но вдруг и другая мысль осеняла ее: «Опомнись, дура! О чем ты думаешь? О каком самоубийстве можешь думать? А еще учительница. Детей учила, о мужестве ребятам рассказывала. Возьми себя в руки. Кто ж за товарищей будет мстить? Кровь за кровь!.. Подумай: как бы на твоем месте поступила Маргарита Филипповна?»
Тяжко и обидно Тане. Вышла замуж без любви и, несмотря на это, душу свою отдала мужу, жалела, обогревала его сердцем своим. А оказалось, обогревала-то змею подколодную.
А может быть, не так, хваталась она, как утопающий за соломинку, может быть, наговаривал немец хитрый, чтобы сломить ее, ловушку устраивал? Что тогда? Но почему именно ей он учинял такие испытания? Вполне возможно, что и других подбивали фашисты и других мужей зачисляли в шпионы. И других женщин подвергали испытаниям. Чьи нервы окажутся послабее, кто скорее развяжет язык. Но других на ее глазах расстреляли, а ее нет! Ее фашисты отпустили. Как же тогда? Как такое объяснить? Она в какой уже раз оглянулась. И слежки нет. Никого не видать.
Господи! Как жить? Где взять силы?
Глава десятая
— Чуткая, душевная была девчонка, — грустно заметил Махар. — Даже не верится, что ее уже нет в живых.
Он замолчал: что слова — все равно не высказать всей боли и потрясения, гибель Чабахан не укладывалась в голове. Заира тоже о чем-то упорно думала и смотрела себе под ноги. Они тихо взбирались на гору.
Ручьи, торопливо и шумливо стекавшие совсем недавно с вершин, угомонились наконец, прихваченные к вечеру морозом.
— Она любила тебя, — сказала Заира немного погодя и как-то отрешенно посмотрела перед собой.
— Ну что ты! — возразил он, а подумав, печально улыбнулся. — Просто мы были друзьями. Разве ты не знаешь?..
— Нет, Махар. Это ты не знаешь. Она на самом деле любила тебя.
— И продолжала с тобой дружить?
— Да. Она была… необыкновенной. Она все понимала и желала нам счастья.
Заира и Махар подошли к селу поздно вечером, когда в домах все давным-давно спали. Вместе с темнотой воцарилась вокруг мертвая тишина. Да и кто ныне остался в селе, чтобы засиживаться допоздна, — старики да старухи. Притаились в будках и собаки, поджали, должно быть, трусливо хвосты. Не шастают по ночам выпивохи-мужики, не поют нынче песен. Однако в доме, где размещался сельсовет, тускло светилось окно. Там еще бодрствовали.
— Ты меня здесь подожди. Я быстро, — сказал девушке Махар и решительно открыл скрипнувшую дверь.
Вернулся он и вправду быстро, минут через пять, довольный.
— Все уладил. Председатель обещал посодействовать.
— Ну вот и хорошо, — возбужденно отозвалась Заира. — А теперь зайдем к бабушке ненадолго.
…Бабушкин дом, обнесенный жердевой изгородью, стоял под самым утесом, выше уже никто не застраивался, не занимал земельного участка, поскольку там громоздились скалы. Заира провела Махара в верхнюю часть дома — зимой здесь никто не жил, только летом, да и то, когда приезжали внуки. Зимой здесь было холодно, печь едва обогревала нижнюю часть — кухню и маленькую пристройку, которая служила бабушке спальней. К тому же топила старуха недолго, так что тепло почти не доходило наверх.
— Посиди, я сейчас приду, — сказала Заира. — Принесу тебе поесть.
— Спасибо, я не хочу.
— Почему? — удивленно спросила она. — Разве бойцы в это время не ужинают?
— Ужинают, конечно. Но я не хочу.
— Разве ты не проголодался? — настаивала Заира. — Хочешь самогона? Бабушка сама готовит. Она такая запасливая — что ты. А по праздникам стариков угощает. — Девушка вдруг виновато усмехнулась, засмущалась, будто коснулась чего-то забавного. — Чудная она у нас… Ну так что — принести?
— Нет, что ты! Не надо.
— Ты не пьешь? Совсем-совсем?
— Нет, — менее уверенно ответил Махар. — К тому же я в армии. Нельзя.
— И Асхат не пьет. Никогда. Даже на праздники. Ну, хорошо. Тогда я принесу тебе молоко. И чурек. Тебе понравится.
— Я ничего не хочу, правда, — по-прежнему отказывался Махар.
— А вот Асхат молоко любит, — сказала Заира с каким-то тайным умыслом, как бы проверяя его.
— Ну, хорошо. Тогда неси, — уступил он.
Старуха спала, и Заира не стала ее будить, она знала, где что у нее лежит. Взяла с полки глиняный кувшин с молоком, два стакана, ломоть чурека, в аккурат полкруга сыра и, уложив все это в глубокую тарелку, быстро вернулась наверх.
— Скажи, — вдруг коснулась она, видать, очень важного для нее вопроса, — тебе не страшно бывает в бою? Стреляют и могут убить каждую минуту…
— Не знаю, — смущенно пожал он плечом. — Вообще-то всякое бывает. Думать о смерти вроде бы не думаешь, но сердце, честно говоря, иной, раз замирает…
— Ты садись. Разве ты у чужих? — выговаривала она с легкой смешинкой, одобряя его откровенное признание. — Будь как дома. Ты не чужой…
