Михаило Лалич - Облава
Старые драконы погибали и исчезали, приходили новые, более опасные. Начались грабежи, месть, черногорские войска перешли через Рогоджу, через Рачву и дошли до Пазара и Джяковицы, потом нагрянули австрийские войска, разгорелись бои под Рачвой, потом появились жандармы Ристо Гиздича и головорезы Юзбашича под прикрытием коварного итальянца Ахилла, а с ними и Чазим.
«Сгинут и эти, — подумал он, — и придут другие: других я уже не дождусь. Со мной покончено, я свое прожил. От уходящего всегда что-то остается, какая-нибудь отметина, знак, какое-нибудь название: Дервишево ночевье, Дервишев утес, Османовац… А этот пригорок с тремя деревьями, может быть, назовут Элмазовой могилой. Не назовут, тоже неважно — одной отметиной будет меньше на этом и без того пестром свете. Я хоть и носил винтовку, на душе греха у меня нет. Я никого не убил, не ограбил, никого не выдал. Этот свет — пестрый цвет, а человек — белый цветок яблони; цвет опадет и увянет. Каждому придет судный час — и козявке, и айве, и птичке в лесочке, и рыбке в воде, и черному муравью в земле; придет время — положат нас в гроб, а в гробу темная ночка, ни окошка, ни сеней…»
Ахилл Пари с ненавистью посмотрел на старика: уже второй раз он просит его дать десять молодых людей из отряда, а капабанда прикидывается глухим, что-то шепчет, придумывает отговорку… А когда Элмаз Шаман перестал шептать, когда увидели, что он умер, и подбежали к нему, командир карабинеров все еще поглядывал на него с подозрением: вот что напоследок придумал лукавый мусульманский горец, чтобы только помешать делу.
IIIИван Видрич услыхал, как незнакомый голос зовет его по имени, и не удивился: не впервой его окликали незнакомые люди, но сейчас он чувствовал отвращение ко всем звукам и к самому этому то видимому, то невидимому миру. Зов повторился, и снежок попал ему в спину. Только тогда он сердито повернулся и увидел усталое, бледное, в подтеках порохового дыма лицо Шако, оно показалось ему каким-то диким, уродливым и почти незнакомым. «Откуда он меня знает, — подумал он, хлопая глазами. — Я встречал его когда-то давно, он тогда не был таким заросшим, и глаза не были красными. Кажется, это было на Пиве, перед тем как уйти в бригаду. Откуда он тут взялся и чего на меня уставился? Пора бы ему и заговорить…»
— Ты тяжело ранен? — спросил Шако.
— Нет, я не ранен. Устал я только, слишком уж много всего в один день.
— А почему у тебя кровь на шее?
Видрич пощупал шею и удивленно посмотрел на окровавленную ладонь. Ему показалось, что ранен другой, где-то далеко, может быть, Байо Баничич, или Момо, или Качак, и потом это каким-то образом по воздуху перешло к нему.
— Откуда кровь? — спросил он и вытер руку о плащ. А про себя заметил: «Что это на меня нашло сегодня — все спрашиваю, откуда это, откуда то…» — Не знаю.
Шако медленно подошел к нему, нагнулся, чтобы пощупать ему затылок и принялся осторожно перебирать ему волосы, словно выискивал вшей. Это становилось невыносимым. Иван Видрич думал, что голову ему сдавливает шапка, а на самом деле это слиплись волосы от свернувшейся крови и прикрыли рану. Боль он почувствовал только тогда, когда Шако притронулся к ране рукой.
— Оставь, пустяки, — сказал Видрич и поднялся, борясь с головокружением. В глазах прояснилось, сознание окрепло, рана начала болеть. — Кто это идет с Зачаниным? — спросил он.
— Ладо, — сказал Шако и посмотрел ему в глаза. — Ты плохо видишь? Я тоже.
— Нет, я вижу, просто я думал, что Ладо погиб. Кто же мне сказал, что Ладо убит?
— Не Ладо, а Боснич. Не захотел уйти в укрытие.
— А где Арсо?
— О Шнайдере я ничего не знаю.
Они посмотрели друг другу в глаза, и Видрич понял: поскользнулся портной!.. Грызя ус и стряхивая с плаща снег, Видрич почувствовал, как по его лицу пробежала добрая, всепрощающая улыбка: Арсо, может, и найдет игольное ушко, пролезет в него и останется живым. Быть живым лучше, чем быть мертвым, лучше быть воробьем в лесу, чем мертвецом в гробу.
— Вот твоя шапка, — сказал Шако. — Надо идти.
— Клянусь богом, сегодня мы находились, и все из огня да в полымя.
— Придет время — отдохнем.
— Что-то ты голову повесил, дорогой Шако, не в твоем это обычае.
— Приходится вешать, чтобы ненароком не задели.
Они начали взбираться наверх, и Видричу казалось, будто и деревья повесили головы и съежились от страха, все как-то уменьшилось, и даже Рачва, которая представлялась опоясанной стенами крепостью, пригорюнилась, облысела, превратилась в обычную гору, не хуже и не лучше тех, которые оставались за их спиной. Окопы занесло и заровняло снегом; лес поредел, чащи как не бывало — все опустошила осень. Если бы знать, как здесь сейчас, подумал он, то надо бы остаться на Софре или на Кобиле, земля в могилах повсюду черная и мокрая. И все-таки лучше, что не знали. Дольше продержались и задали им больше работы. Будь день покороче, может, кто-нибудь и выбрался бы.
— Нельзя идти туда гурьбой, — сказал Шако. — Надо разбиться.
— И так уже разбиты, — сказал Ладо, — хуже некуда.
— Бывает и хуже, вот увидишь, как мусульмане за нас возьмутся.
— Мусульмане разбежались, — сказал Зачанин. — А стоит им разбежаться, как их уже не соберешь.
— На это я бы не надеялся — на слабого и заяц зубы точит.
— Тс-с, — прошипел Зачанин. — Они где-то здесь.
Каждый прижался к своему дереву и приготовил гранаты. Больше делать было нечего, мучительно потянулось, время. Нервы были натянуты до предела. Мир заполнили призвуки, тени и страшные мороки. То, что забывалось во время ходьбы и боя или оставлялось на потом, внезапно поражало душу. Преодоленный страх возвращался в многоликой форме сомнений, раскаяния и печали и подтачивал волю, отнимал силы и увеличивал усталость. Разделенные расстоянием, целиком уйдя в свои чувства и мысли, они забывали о товарищах, и тогда страх одиночества доводил до головокружения. Время от времени на них находила жалость друг к другу, но они понимали, что это всего лишь ничтожная искорка, так как все их существо, все тепло их душ и все силы разума были поглощены совсем иным. Потом они снова начинали думать о себе, завидовали мертвым, у которых все уже позади и которые избавлены от этих терзаний. А кроме того, в каждом зияло голодное естество, по сути дела, пустота, тщетно стремящаяся вобрать в себя минуты, часы, дни и годы, которые были дарованы и вдруг отняты навсегда.
Зябнут ноги. Чтобы согреть их, они пританцовывают. Возникают сомнения, не ошибся ли Зачанин? Шако пожалел, что ему поверил, и решил пойти разведать, но, сделав лишь несколько шагов, увидел, как мелькают задымленные чикчиры от дерева к дереву. Кто-то выстрелил первым, Шако едва успел выпустить два заряда, — белые фески с криками и ревом откатились назад. Партизаны двинулись за ними, на прорыв, — израненные, оборванные, обессиленные, они совсем не походили на себя. С теми покончено: они исчерпали себя и сгинули навсегда. Остановившись над Лединой, они с изумлением увидели дым костров, услышали крики. Кто же это воздвигает перед ними стену за стеной?
— Второе щупальце, — сказал Ладо.
— Какое щупальце? — сердито возразил Шако. — Это кукиш, а не щупальце.
— У осьминога щупальца. Освободишься от одного, он тебя другим схватит, — сказал он и нацелился.
— Не стреляй, — сказал Видрич. — Не поможет. Тут хода нет.
— Вижу, что нет. Потому и стреляю! — и выстрелил. — А где есть?
Видрич пожал плечами.
— Нигде нет.
— Давайте вернемся, — предложил Шако, — а наверху разойдемся в разные стороны. Если кто останется жив, встретимся на Кобиле, у Невест, там, где Гара погибла.
— Встретимся или не встретимся, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Зачанин, — но вернуться нам просто необходимо.
— Почему? — спросил Ладо. — И без того устали.
— Надо, чтоб знали, что мы погибли за правду, а не за веру православную.
«Я умираю от усталости, — думал Видрич, — едва ноги волочу, и все-таки тоже предпочитаю возвратиться. И вовсе не ради отсрочки, мне хочется вернуться туда, где я могу стрелять со спокойной совестью. Пока я выбираю, я свободен, когда этого не будет, не нужно и жить. Смешно об этом думать, когда идешь полумертвый и одуревший, но лучше думать об этом, чем о другом. Не желаю думать о другом, не желаю, и все тут, — ужасно, что дело дошло до того, что приходится все-таки обороняться и от внешних врагов, и от внутренних».
— Можешь идти, Душан? — спросил он Зачанина. — В гору поднимешься?
— Тут недалеко, как-нибудь доковыляю. А ты как?
— Да вот иду. Не так уж трудно, когда нужно.
— Что ж, никто в том не виноват, сами сделали выбор, никто нас не уговаривал.
«Неправда, — заметил Зачанин про себя, — нас давно уговаривали избрать именно этот путь. До нас были Байо Пивлянин, и Стоян Янкович, и гусляры, которые воспевали их и склоняли нас им следовать. И владыки из Цетинья, и Карагеоргий[60], и Милян Вуков[61], и Марко Милянов[62], и Гаврило Принцип[63], — все нас уговаривали, и даже не с детства, а еще до нашего рождения, когда жили наши прадеды. И наш народ — и здесь и в Сербии — вешал предателей, сжигал их дома, чтобы и следов от них не осталось, и завещал нам поступать так же. Когда народу приходится солоно, он всегда находит людей, которые в силах хранить честь и семена свободы до лучших времен, и крепко держится этого обычая. Если бы не мы, он нашел бы других, и мы тогда им завидовали бы, а потому лучше уж так! Да и не могло быть иначе — ведь народ, этот лукавый старый-престарый лис, все время нас обхаживал и непрестанно подталкивал на то, бормоча: «Одни лишь вы у меня остались, одни вы еще меня не предали, можно ли вам верить, можете ли вы это на себя взять?..» Так было до восстания, но и после восстания он продолжал нашептывать нам: «Смерть шпионам, долой предателей, мы их всегда убивали, освободите от проказы загоны, пока не заразился весь народ!..»
