Богдан Сушинский - Путь воина
– Не бывает ни исповеди такой, ни мессы, которую бы не омрачил своим появлением мой секретарь, – мрачно произнес кардинал и, вместо того чтобы взять протянутую ему гвардейским лейтенантом подзорную трубу, зябко поеживаясь, словно бы вдруг повеяло не майским ветром, а декабрьской стужей, стянул полы утепленной дорожной накидки. Даже теперь, после многих лет пребывания во Франции, парижский климат все еще казался этому сицилийцу слишком холодным, влажным и обреченно малярийным, как для пленного мавра – климат земли викингов.
– Предложить ему подождать до вашего соизволения?
– Это же секретарь, – столь же укоризненно, сколь и обреченно, напомнил ему Мазарини, и офицеру вдруг показалось, что голос кардинала дрогнул. – Они, секретари, для того и сотворены дьяволом, чтобы умудряться отыскивать нас даже в преисподней, а еще – чтобы самые отрадные вести преподносить как россыпи кулонов бубонной чумы – на ладонях Богом и людьми отверженных.
– Как прикажете, ваше высокопреосвященство. Но все же попрошу его дать себе и своей лошадке несколько минут передышки.
Личную дорожную охрану кардинала лейтенант де Кужон возглавлял уже второй год. При этом он оставался одним из немногих офицеров, которым кардинал в это смутное для Франции время поминания Людовика ХIII и восхождения на трон несовершеннолетнего Людовика XIV; агонизирующей Тридцатилетней войны, а также целой лавины странных покушений и не менее странных самоубийств, – все еще доверял.
Позабыв на какое-то время об удалившемся лейтенанте и еще не настигшем его виконте де Жермене, кардинал вновь обратил свой взор на застывший у его ног Париж. Устремленные в небеса шпили многочисленных храмов города напоминали тяжелые пики всадников, а богобоязненно укутывавшиеся дымкой кресты – стыдливо, вверх рукоятями, обращенные к небу мечи крестоносцев. Еще несколько минут горячечного бормотания молитв, несколько томительных мгновений коварной коленопреклоненной покорности – и мечи вновь врежутся в ножны, как стремена – в крупы коней, и под зычные призывы боевых труб и хриплый рев предводителей вся эта несметная, крестоосененная орда ринется то ли в новый крестовый поход, то ли на завоевание очередной крепости протестантов.
Поднимаясь на Монмартр, кардинал почему-то никогда не ощущал ни величия этого города, ни собственной значимости. Один из самых могущественных людей Франции, он умел величественно возноситься над ее аристократической и воинской элитой там, во дворце Тюильри, в королевских покоях, в кабинете первого министра, попадая в которые, начинали трепетать даже сильные мира сего. Но здесь, созерцая почти аристократическую часть Парижа, кардинал чувствовал себя только что спустившимся с гор полководцем, приведшем целую орду гуннов и теперь оцепенело осматривающим величественный город с одного из пригородных холмов.
Он способен захватить Париж, разграбить его, превратить в горы камней и клубы пыли. Но, что бы он ни сотворил сейчас с этим городом, во что бы ни превратил его, он так и уйдет в свои горы и степи, в историю, в вечность необузданным полудиким варваром.
31
В шатре царил полумрак, и Хмельницкий не сразу рассмотрел лицо гонца, сидевшего в дальнем углу в походном раздвижном кресле. Даже с появлением гетмана он не поднялся.
– Перед тобой гетман! – сурово представил Хмельницкого Урбач.
– Вы, господин Хмельницкий? – устало спросил гонец. – Рад видеть.
Он с трудом поднялся, поскольку ноги уже не держали его. Многие версты, проведенные в седле без отдыха, давали о себе знать.
– Прошу прощения, господин генерал, мой третий конь пал в нескольких милях от вашего лагеря. Не говоря уже о том, что мне приходилось избегать и ваших разъездов, и польских.
– Ты все еще не назвал себя.
Гонец снял с головы монашеский капюшон, сорвал украшенный чужими проседями парик и, подступив ближе к Хмельницкому, а значит, и к освещенному солнцем выходу, загадочно улыбнулся [50] .
Гетман под руку вывел гонца из шатра, кивком головы приказав Урбачу убрать всех, кто может оказаться поблизости. И не заметил, как Урбач, узнав гонца, радостно улыбнулся.
Сам гетман внимательно присмотрелся к лицу исхудавшего, но все еще сохранившего свою эллинскую красоту молодого монаха, и что-то очень знакомое почудилось ему в этих глазах, в улыбке, в недавно отращенной и пока еще неухоженной бороде.
– Не стану мучить вас, генерал. Перед вами Даниил Грек. Тот самый, из Парижа. С которым ранее вы встречались вместе с полковником Гяуром. Еще во время переговоров с принцем де Конде.
– Господи, – недоверчиво улыбнулся Хмельницкий, – спасибо, что не дал мне опьянеть раньше, чем позволил не узнать такого человека.
– Меня теперь многие не узнают, – еще радостнее улыбнулся Грек. – Однако меня это еще никогда не смущало. Одни знают меня как Даниила Грека, другие – как шведского подданного, православного монаха Илью Грека; французы – как шведского подданного Даниила Калугера; шведы – как офранцуженного полушведа Даниила Оливеберга.
– Почему вы все же переметнулись в лагерь? – не удержался Хмельницкий. – Нет, я знаю, что вы многолики, монах-грек. Мне это известно было еще во Франции. Но ради чего?
– Трудно ответить.
– Трудно раскрывать свои замыслы? Понимаю. Человек без тайны – не человек.
– Как и тайна без человека – не тайна. Знаете, господин генерал, у каждого свое поле битвы. У вас свое, у меня свое. И каждый сражается на нем, исходя из своей собственной стратегии.
– Или тактики, – вежливо поправил его Хмельницкий, похлопав по предплечью. – Пойдем в шатер. Савур, водки и еды в шатер. Только не в этот, в мой.
– Сражаюсь, гетман, – ответил так, как привык отвечать только этот телохранитель.
– Молдавского вина и еды. Как можно больше. Неся мне весть о смерти короля, гость и сам смертельно устал, – добавил он уже исключительно для Даниила Грека.
– Случаются же такие смертельные вести…
– Так кто же тебя послал, монах-стратег? – Они вошли в просторный светлый шатер гетмана, только недавно принадлежавший коронному гетману Потоцкому. Тончайший китайский шелк делал шатер прозрачным и насыщенным солнечным светом. Такие шатры, малопригодные для походной стужи и осенней слякоти, были предназначены специально для дней победы и для победителей.
– Князь Одар-Гяур.
Брови Хмельницкого поползли вверх и застыли у основания слегка подернутых сединой волос.
– Отныне он уже повелевает тобой?
– Не забывайте, что он прибыл сюда из Греции.
– Я-то помнил, что он прибыл сюда, под Каменец, из Валахии. Или Венгрии, уж точно не помню, – улыбнулся Хмельницкий.
– Но послал он меня по просьбе господина Вуйцеховского
– Коронного Карлика?! Он уже добрался до Польши и теперь общается со мной с помощью тайных гонцов?
– Поскольку ему повелел ротмистр Кржижевский.
– Таким образом, вы хотели сообщить мне, что верный поручик королевы граф Кржижевский теперь уже удостоен чина ротмистра, – недовольно проворчал Хмельницкий, давая понять, что его выдержанный в лучших традициях иезуитской дипломатии допрос гонца все еще не завершен.
– Которого надоумила на это графиня д'Оранж.
– Выполнявшая волю своей покровительницы, королевы Марии Гонзаги, – завершил его мучения Хмельницкий.
– Попробовала бы не выполнить. – И оба рассмеялись. Совершенно искренне.
– Но если вы, мой дражайший посол и дипломат, каждый раз будете тянуть мои нервы так, словно собираетесь натягивать их на татарский лук вместо тетивы, – все еще смеясь, предупредил гетман Даниила Грека, – то остаток одной из наших бесед вам придется провести, уже сидя на колу. Или на раскаленном медном барабане.
Даниил Грек рассмеялся этому сообщению как самой большой остроте, которую пришлось выслушать за всю свою полумонашескую жизнь.
– Я совершенно забыл, что вы уже не французский полковник, а главнокомандующий украинской повстанческой армии.
– Если бы я не догадывался о вашей забывчивости, – поддержал его смех Хмельницкий, то приказал бы разогреть один из трофейных котлов уже сейчас.
– К тому же я совершенно не догадывался о том, что отныне являюсь вашим послом и дипломатом, – продолжал хохотать Грек-Оливеберг.
– А шведы догадываются о том, что вы являетесь их послом, дипломатом, а еще точнее – тайным агентом?
Грек так и не заметил, когда Хмельницкий успел согнать улыбку с лица. Зато успел обратить внимание, каким холодным и высокомерным оно стало за эти мгновения. Перед ним вдруг возникло еще по Франции знакомое лицо иезуитского священника, которого, если и не успели возвести в кардинальский сан, то лишь исключительно по неповоротливости высшего совета ордена.
– Я бы мог ответить, что к сообщению, с которым прибыл сюда, шведы никакого отношения не имеют. Но это было бы неправдой. А я не хочу, чтобы мое служение гетману всея Украины, или великому князю Украины-Руси – дело ведь не в наименовании, а в сути – начиналось с маленькой неправды, за которой скрывается коронованная ложь.
