Виктория Дьякова - Досье генерала Готтберга
«Альстерштрассе, 38. Гамбург». Лиза вывела адрес на конверте и опустила голову, закрыв ладонью лицо. Вот уже почти год, как она живет в Лионе, но написать решилась только сейчас. Могла ли она подумать в апреле сорок пятого, а тем более гораздо раньше, в августе сорок первого, когда судьба свела ее с Крестеном, что все прежние встречи, все — только ради одной, той, которая, возможно, состоится теперь. Или не состоится. Словно все было кем-то прописано заранее, и ничего не оставалось, как покориться судьбе.
Лиза не могла быть уверена, что ее письмо достигнет адресата. Ей было известно, что в конце войны Гамбург подвергся разрушительному налету англо-американской авиации, город практически сравняли с землей. Не исключено, что в бывшем доме баронессы фон Крайслер по адресу, который просил запомнить ее Крестен в апреле сорок пятого, давно уже никто не живет: просто никого не осталось в живых, а дом разрушен. Что же касается самого Крестена, она почти не надеялась, что он пережил войну. Даже если ему удалось выжить, вполне вероятно, он скрывается, как многие бывшие офицеры СС, опасаясь суда и казни. На что же она рассчитывает? Лиза смотрела на письмо, лежащее перед ней на столе в желтом круге света от настольной лампы. На чудо? На то, что старая баронесса фон Крайслер все-таки уцелела после всех превратностей войны и вернулась домой? Что она примет ее, по просьбе или в память о Руди, которого, как говорил он, она любила как сына. И тогда Лиза наконец достигнет своей цели — попадет в Германию. И там, с помощью Руди или без него попытается что-то узнать о документах, которые вывез из Минска генерал Готтберг.
Это досье не давало Лизе покоя, хотя в Лионе жизнь ее шла размеренно, и в общем, успешно. Родственники Фру нашлись быстро — в этом не оказалось никакой трудности. Семейство Люмье по-прежнему проживало в Лионе там же, где и в конце XIX века, когда Фру уехала из родных мест, в собственном каменном доме в предместье, где селились состоятельные люди. Они расширили свое предприятие и владели уже не одной, а несколькими фабриками. Старший брат Фру и два ее племянника погибли в годы Второй мировой войны. Они сотрудничали с движением Сопротивления, с маки, и были арестованы гестапо. Старик Жером не выдержал допросов и умер в тюрьме от сердечного приступа.
Молодые же задумали побег, они договорились с партизанами, которые устроили засаду, когда арестованных перевозили из одной тюрьмы в другую, но в перестрелке один юноша был убит сразу, а второй был тяжело ранен и умер позднее, уже в лагере Сопротивления.
В большом красивом доме, построенном в стиле ампир еще прадедом Фру, остался младший брат гувернантки, Гюстав, и его многочисленное семейство — жена, два сына, три дочери, их мужья и жены, внуки. Появление Фру стало для всех Люмье громом среди ясного неба и огромной радостью. Они уже не надеялись, что когда-нибудь увидятся с ней. Они всерьез полагали, что Фру скорее всего погибла в этой страшной, далекой, холодной России в смутные годы революции. Ведь иначе, считали они, она обязательно вернулась бы к ним в семнадцатом. Или позже. Но Фру вернулась, только спустя тридцать лет. И привезла с собой двух воспитанниц, бывших княжон Голицыных, вынужденных бежать из России под угрозой ареста.
Люмье приняли Фру с огромной сердечностью, а ее девочек — с теплым, заботливым участием. Все трое ни в чем не нуждались. Но Наташа вскоре уехала в Париж и не вернулась назад. Она написала Лизе письмо, что намерена поступать в Сорбонну на медицинский факультет и будет работать в клинике доктора де Монморанси, с которым она познакомилась в военное время.
Такой поворот на время ошеломил Лизу, сестра никогда не рассказывала ей о столь неожиданном знакомстве. Она даже не могла представить себе, как, при каких обстоятельствах Наташа могла сблизиться с известным французским хирургом. Однако сестра в подробности не вдавалась. А Лиза не стала ее расспрашивать. Но и навязывать себя тоже сочла излишним, хотя Наташа звала ее в Париж и обещала ходатайствовать перед своей покровительницей. Лиза поблагодарила сестру за предложенную помощь, но вежливо отказалась. Она решила отпустить Наташу от себя, дать ей возможность жить собственной жизнью, а сама … Сама она должна идти своим путем, и он хорошо известен ей еще с сорок третьего года. В Париже она не найдет досье генерала Готтберга, потому ей нечего там и делать, так она думала.
Фру настоятельно просила Лизу остаться в доме Люмье. Но та хорошо понимала, погостить немного — это одно, а остаться на постоянное жительство — совсем другое. Она не хотела, чтобы из-за нее семейство фабрикантов испытывало какие-либо затруднения. Да и сама больше всего желала оказаться наедине с собой. По просьбе Фру Гюстав Люмье нашел для Лизы несколько состоятельных учеников, и она преподавала им фортепьяно, получив таким образом собственные средства к существованию. На них она сняла себе комнату в Лионе, в мансарде. И не поверила сама себе: она одна, она свободна, она предоставлена самой себе и может делать, что пожелает! Без надзора НКВД, без страха, без оглядки, даже без соседей. Одна на лестничной площадке, и никому нет дела, кто она, чем занимается, и читала ли она с утра передовицу в газете «Правда» или «Юманите», на худой конец. Ей даже было как-то и неловко вначале: как это так жить — без страха, без множества унизительных, ежесекундных обязательств? Оказалось, что гораздо легче и приятнее, чем с ними.
Теперь она полностью могла сосредоточиться на своем плане. Конечно, оборотной стороной свободы, которую она обрела, было одиночество, которое в Союзе пугало многих. Но Лиза была лишь благодарна за него — всем, кто наконец-то дал ей возможность насладиться им вдоволь. Оставаясь наедине с собой, она теперь подолгу размышляла о событиях в Минске, и даже вслух, не боясь, что ее подслушают. Она понимала, что должна действовать. Ради этого Катерина Алексеевна сделала все, что могла, из последних сил, уже смертельно больная. Она дала Лизе шанс вырваться на свободу, чтобы найти досье генерала Готтберга и вернуть доброе имя тем, кто его заслуживал.
Она полагала, партизан скорее всего выдал Мужиканов, как и говорила ей в Минске Вера Соболева. Ему покровительствовал командир бригады Савельев. Когда Белозерцева разгадала их игру, Савельев испугался, что на допросах Мужиканов потащит за собой и его, и помог провокатору бежать. Он отлично осознавал, что война уходит на Запад и перелом в ней после Курской битвы наступил окончательно и бесповоротно. Надо было позаботиться о том, как безопасно дожить до старости, и что немаловажно, обеспечить себе блестящую советскую и партийную карьеру. Конечно, сам Савельев агентом гестапо не был. Более того, сложись обстоятельства по-другому, он ни за что не стал бы покрывать Мужиканова, он бы честно предал его суду. Но зависть… Зависть подвигла Савельева на то, чтобы оказать покровительство провокатору и связать себя с ним одной, неразрывной нитью. Покушение на Розенберга, которое, без сомнения, удалось бы, если бы не предательство — это слишком большая слава, слишком большой почет. Да и покушение на Кубе, убийство гауляйтера — тоже немало. Какие перспективы после войны! Было от чего потерять Ивану Кузьмичу не только сон, но и голову. Он не мог допустить, чтобы почести достались Белозерцевой и ее группе, а он остался бы в стороне, довольствуясь второстепенной ролью. Зависть подвигла Ивана Кузьмича на преступление. Но не бывает так, чтобы сделал один шаг, и все — стоп.
Удостоившись почестей, Савельев испытал страх, который преследовал его, и он совершал все новые и новые шаги, один страшней другого, чтобы скрыть первый, чтобы завуалировать свое участие в предательстве, чтобы обелить виноватых и очернить тех, кто на самом деле был достоин почестей и наград. «Просто сюжет для Достоевского, — иронизировала про себя Лиза, глядя в окно мансарды на оживленную Рю де Монтень внизу, — преступление и наказание. Сам себя наказывает, даже без привлечения соответствующих органов».
Но чтобы наказание стало более ощутимым, реальным, нужны доказательства. Мысли о событиях в Минске настолько захватили Лизу, что она почти не вспоминала Орлова. А что вспоминать? Все было решено — пути назад нет. Она лишь радовалась, что они не успели жениться официально, как настаивал Алексей. Скорее всего ее побег коснется его только косвенно: вызовут, допросят, как без этого? Но арест Алексею Васильевичу явно не грозил, и это успокаивало Лизу. Ну, а то, что он ее забудет и скорее всего женится на другой — исправить этого она не могла, так случилось.
Однажды во сне Лиза увидела Ингу Тоболевич. Она смотрела на нее сквозь черную вуаль с мушками серьезными серыми глазами, как когда-то на почте в сентябре сорок третьего, когда они только познакомились. И словно спрашивала: «Ты забыла о нас?» — «Нет, не забыла, не забыла», — Лиза проснулась, вскочила с постели. Больше она не могла уснуть и остаток ночи провела без сна. Включив ночник, достала стихи Ахматовой, которые взяла с собой при побеге из Ленинграда, и перечитывала их, очень тихо, едва шевеля губами. Потом набросив на плечи халат, подошла к окну, отдернула штору. Ей казалось, лицо Инги отражается в лужах на тротуаре, в многочисленных витринах, тусклых и бесцветных ночью. Она помнила, Инге едва исполнилось двадцать пять лет, когда ее убили полицаи. Лизе теперь уже было значительно больше. Инга без тени сомнения отдала свою жизнь за Родину. Она, наверное, могла бы отойти в сторону, как некоторые тогда, и тем сохранить свою жизнь.
