Поль Сидиропуло - Костры на башнях
— Дядя?! — Азамат попятился.
— Тихо, говорю тебе. Куда ты бежишь!
— Что ты здесь делаешь? Как ты оказался здесь?
— Это я тебя хочу спросить. Как ты оказался здесь?
— Вот… Попал в госпиталь…
— Вижу, что попал! Но с какой стати?
— Заболел. Лечусь, — отвечал напуганный до смерти племянник. — Со мной такое творилось…
— Что именно?
— Сам понять не могу. Потерял сознание. В горах началось. Столько там снега… Снег, снег… Все перед глазами кружилось.
— Ты был в горах? Ты бежал в горы? А уже потом сюда?
— А что мне оставалось делать?! — яростным шепотом заметил Азамат. — Начались аресты. Никто в школу не ходил. На меня смотрели… родная мать…
— Ты соображаешь, что делаешь? Или от трусости твой разум помутился?!
— Каждый должен побеспокоиться о своей судьбе! — окрысился Азамат. — Уполномоченный заварил кашу, потом стал удирать… — Он не знал, как защитить себя, какие еще привести доводы, чтобы оправдаться, и понимал: что ни скажет, все не то.
— При чем тут уполномоченный? Что ты болтаешь? Ну и племянничка послал мне аллах. Взрослый мужик, а душа — кроличья.
— Всегда ты так. Осуждаешь, не разобравшись.
— Ненавижу, когда ты виляешь задом. Сегодня — вашим, завтра — нашим. И не вашим, и не нашим.
— Я ли виноват? Вон как подкачало здоровье, — жалостливо доказывал Азамат; он прикидывался, будто не понимал, что от него требует дядька.
— Я тебе уже говорил. Предупреждал. Трусость дорого тебе обойдется. Вот увидишь, ты плохо кончишь.
— Не всем же быть такими, как ты, — скривился Азамат. — Не все могут быть храбрецами.
— Заладил: «как ты», «как ты», — передразнил он племянника. — Куда уж куцему до зайца, — устало ответил Амирхан, зорко глядя в сторону больничного корпуса: из него кто-то выходил, мелькнули тени.
— И здесь ты меня нашел, — сказал Азамат с какой-то обреченной безысходностью.
— Я где хочешь найду. Из-под земли достану, — стращал дядька, сверкая белками глаз.
— Я знаю, зачем ты здесь. Ты пришел сюда из-за старшей Соколовой.
— Какой сообразительный, — брезгливо сощурился Амирхан.
— Только напрасно стараешься, — заранее решил предупредить дядьку Азамат. — Меня в это дело не впутывай. И вообще… — Он не знал, какие привести доводы, чтобы разубедить Амирхана, и стал защищать Елизавету Христофоровну каким-то осевшим голосом: — Она при чем? Чем она виновата?
— Ты все сказал или чете-то еще недоговорил? Смотри-ка, какого пламенного защитника заполучили Соколовы! — произнес Амирхан, не скрывая злобы.
— Хотя и обижен я на них… Елизавета Христофоровна игнорировала меня… Но потом лечила…
— Успокойся. И послушай теперь меня. — Амирхан внезапно сменил гнев на милость, словно проникся к племяннику сочувствием. — Если ты способен сделать единственно верный шаг, то поступишь так, как я посоветую. Я пришел сюда, чтобы спасти тебя. Спасти, глупец! А ты стал Соколову защищать. Плевать мне на нее. Рисковать, приходить сюда из-за зряшного дела! То, что ей полагалось, она получила с лихвой. Прожила жизнь, как вяленая вобла. А вот тебя мне жаль. Ты погубишь себя здесь, поверь. Надо бежать!
Азамат сник, его била легкая дрожь, теперь он не знал, как быть. Он кивал бездумно, со всем, что говорил дядька, соглашался.
— В общем, так! — строго сказал Амирхан. — Через два дня встретимся здесь в то же время. Понял? Принесу тебе одежду и документы…
Дверь, как всегда, открыла бабулика, так, на манер сына, называла старушку и Надя. Спала она чутко, и долго стучать в створку ставни не приходилось.
— Кто? — спрашивала она, припадая ухом к двери в маленьком темном коридоре.
— Это я, бабулика.
— Открываю.
К короткому полуночному диалогу прибавилось сегодня еще несколько слов.
— Тс-с… — Старушка поднесла к губам костлявый палец и, указывая глазами в соседнюю комнату, где спала Надя с сыном, таинственно сообщила: — Он спит.
Надя сняла туфли, расстегнула пальто и только потом замерла на месте — она не впервые застает сына спящим, однако никогда прежде бабушка не предупреждала о том, что нужно соблюдать тишину. К чему бы это? Надю охватило тревожное волнение, она не стала расспрашивать старушку и, не снимая пальто, поспешила в спальню.
На ее кровати кто-то спал. Кроватка Алеши стояла у глухой стены, ближе к печке, — малыш спал на своей. Кто же на ее? Она вдруг сообразила кто и чуть было не вскрикнула от радости. Тотчас опустилась перед кроватью на колени и уткнулась холодным носом в горячую щеку мужа.
— Родной мой… Живой, живой…
Ароматной свежестью повеяло от нее.
Виктор мгновенно проснулся.
— Явилась, полуночница, — нарочито строго произнес он. — А я собирался отправиться к вам в госпиталь, но не тут-то было. Не отпустили меня сын и бабушка. Взяли в кольцо. Представляешь, не помню, как оказался в кровати. Сморило напрочь. Это, должно быть, они меня раздели и уложили.
Он говорил шутливо, а она слушала, замлевшая от счастья.
— Господи! Как хорошо, что ты здесь. Я так ждала тебя. Тревожилась, всякое лезло в голову. А там, в горах… Как дура набитая. — Надя расплакалась и со слезами почувствовала необъяснимое облегчение.
— Ну что ты! Что ты! Все хорошо…
— Это я от радости, — поспешила заверить мужа Надя. — Прости. Я потом так себя ругала. Места не находила. Дура! Как я могла от тебя уехать?! — Слезы снова покатились из ее глаз, она улыбалась. — Прости… — Она приблизилась к нему, прижала его голову к своей груди. — Смотрю на раненых и не могу… Измученные, изуродованные войной парни. Сердце обливается кровью. Господи! Когда наступит конец? Когда это кончится? Молодой лейтенант, представляешь…
— Ну, успокойся. Ну что это ты?! Нам нужно быть мужественными. Вот встретились, а ты?
— Прости. — Надя полезла в карман пальто, достала носовой платок; кому она рассказывает о смерти — скольких молоденьких и взрослых убило и ранило на глазах мужа в каждом бою! А она и дома напоминает Виктору о смерти. — Ты не ранен? — Она снова забеспокоилась.
— Цел и невредим.
— Увольнение или?..
— Ты точь-в-точь как мать, — улыбнулся он. — Точно так и она стала бы меня расспрашивать. Будем готовить, Надюша, экспедицию в горы. Мне поручено возглавить альпинистскую группу. Отправляемся на Эльбрус.
— Вот как?!
— Да, Надюша. Пора сбрасывать фашистские тряпки с Эльбруса!
Он просунул руки ей под пальто и, обхватив за тонкую талию, привлек к себе.
— Господи! Неужели это ты? — Она стала порывисто его целовать. — Любимый, желанный…
Она поспешно скинула пальто, сняла шерстяной жакет, юбку.
— Продрогла? Сейчас я тебя согрею.
— Какое счастье… Какой ты молодчина, что приехал…
Холодные ноги ее стали быстро согреваться в теплой постели. Она прижималась к нему всем телом, чувствуя его крепкие руки. Она, кажется, никогда прежде не любила его так крепко, как теперь, и прочувствованно шептала:
— Милый, родной…
Все ходячие раненые отправились в столовую на ужин. Азамат тянул время, мотался взад-вперед по коридору у кабинета главврача и, приостанавливаясь, тоскливо смотрел в матовое стекло дверей. Указательный палец правой руки невольно тянулся к правой щеке, на которой образовалась затвердевшая, как шрам, отметина. Тут он и столкнулся с Елизаветой Христофоровной.
— А ты почему не идешь ужинать?
Он перехватил ее строгий взгляд и побледнел.
— Хочу поговорить…
— Со мной? Или тебе нужна Екатерина Андреевна?
— С вами.
Он потоптался в нерешительности.
— Я слушаю. Ты что, себя плохо чувствуешь? — Она снова посмотрела на него внимательно, но взгляд ее на этот раз был сочувствующим.
— Нет, нет, все нормально, — разволновался он внезапно. — Я больше не могу болеть. Я хотел сказать — время такое! Может быть, и мне подыскали бы здесь какую-нибудь работу.
— Здесь? — переспросила Елизавета Христофоровна, будто ослышалась: странным показалось ей неожиданное предложение Азамата. — Утром после обхода поговорим. Хорошо? А теперь ступай ужинать.
— Ага. Спасибо. Я пойду. — Он поднес палец к щеке, но чесать шрам не стал, а снова попросил: — Так вы подыщите мне работу.
— Хорошо, хорошо. — Она улыбнулась его наивной просьбе. — Утром решим.
Азамат прошел по коридору. Обернулся. И когда Елизавета Христофоровна скрылась в кабинете, он облегченно вздохнул и прибавил шаг.
Глава восьмая
День стоял погожий, теплый, таял, исчезал тонкий слой снега; кое-где островками показалась талая земля, в морщинах-ложбинах потекли юркие ручейки. Однако как только спряталось за вершинами гор солнце, стало прохладно. Смолкли, постепенно застывая, ручьи.
