Zа право жить - Коллектив авторов
Зверушек он только в книжках видел. Из города же вся живность поутекала, даже мыши и крысы перевелись: жрать-то нечего, да и грохот распугал. Однажды, когда ему годика три было, приволок приблудного котенка, нашел где-сь в подвальных закоулках. Ну и вот, приходит с кошаком на руках и просит: «Давай себе возьмем!»
Мы с женой говорим ему, что коту с людьми жить опасно. Сами бегаем туда-сюда из квартиры в подвал. Уж лучше пусть на воле живет: там шансов выжить у него больше. Бомбят же не животных, а нас, людей. Угодит ненароком под обстрел вместе с нами, и шо будешь делать?
«Вот война кончится, – успокаиваю его, – тогда и заберешь кошеня. А пока пусть живет в подвале».
В ответ он надулся, выпятил губы, но не плачет, обдумывает что-то. И вдруг говорит на полном серьезе, да не по годам умно ж так: «А вдруг война долго будет, или в подвал бомба упадет, и я умру? Кто ж заберет его тогда отсюда?» «Да не попадут в нас, – успокаиваю, – стены подвала крепкие, вон какие». «Хочу пожить с котенком», – продолжает пацан. «У тебя вся жизнь впереди, поживешь еще и с собакой, и с кошками». «А вдруг я рано умру… – свое чешет малый, – и не смогу пожить с кошкой?»
Тогда я впервые услышал, как он о смерти говорит. Но не придал значения. Наша ведь детвора рано взрослеет, все понимает. Война же вон те, только выгляни в окно – вся на ладони. Да шо там говорить, если у детей вместо игрушек гильзы от патронов да пулеметные ленты. Они ж все марки оружия знают, в калибрах разбираются не хуже солдата. По осколкам снарядов знают, чье производство: нашенское или натовское. Во как! Э-э, дети войны, одним словом. Многие в потемках всю свою жизнь, с самого рождения прожили, света дневного не видя. Подвал для них – дом родной. Да что там… Смотришь на это – и муторно на душе, ох, как паршиво становится, что аж вой на луну, как волк, от беспомощности.
В четыре года просил разрешить ему пострелять из автомата. Я тогда в Народной милиции служил, за порядком в городе следил, имел ствол. Как-то пришел на ночевку домой с оружием. Он как пристанет: дай да дай пострелять.
Тут-то вроде ниче в его просьбе необычного нема – нынешнее племя такое: каждый пацан жаждет боевое оружие хотя бы помацкать – это ж дети. Но если нормальное дите отказ как надо воспринимает и всякую ерунду не несет – нельзя так нельзя, – то мой, видишь ли, отвечает так, как не свойственно малому дитю отвечать.
«Вырастешь – постреляешь», – строго ответил ему. А он как выдаст: «А вдруг я рано умру? И как я тогда постреляю из автомата, коли не вырасту?» «Что ты такое заладил? – Поднял его на руки, прижал к себе, а у самого сердце захлебывается. У кого, думаю, нахватался такого, где услышал? – Чего ж ты каркаешь все про смерть-то: «рано умру, рано умру…» Не умрешь. Тьфу на тебя!»
Однажды собираюсь идти на службу – ему пять лет было, – а он меня не отпускает: подбежал, обнял руками за сапог и держит, вцепился, как собачонка, мертвой хваткой, не оторвешь и клещами. Сам ростом-то с мой сапог, а силенок хоть отбавляй. Говорю ему, шо пора мне идти, отпусти. А он пуще прежнего плачет. Шо репей, еле отодрал от сапога.
«На войну мне надо, – обманываю малого. – Как побью фашистов, так и вернусь, конфет привезу».
Вроде успокоился. Но не тут-то было. «Возьми меня на войну!» – продолжает свое, хныча. «Нет, тебе еще нельзя, ты маленький. Вот подрастешь, возьму». А он опять двадцать пять: «А вдруг я не вырасту, рано умру?» – и в слезы.
Господи, думаю, да шо ж мне за беда с ним такая! Слова его недетские просто душу резали. Разве будешь спокойным на службе после подобных слов? Запереживал я в тот день не на шутку: шо ж цэ он, думаю, наговаривает смерть-то, хоронит себя раньше времени? Не любитель я в эти… как их там… ну, в приметы там всякие верить, но тут, знаешь ли, как ножом в грудь. Да шо ж ты, война, думаю, с детьми-то нашими творишь! Нам, взрослым, и то страшно упоминать о смерти. А им, детям, хоть бы хны, война как данность. Они ж жизнь свою так и воспринимают: шоб взрывы были слышны с утра, а не соловьи, и шоб не первоцветами пахло по весне, а гарью от пожаров. Они ж другой жизни-то и не знают, кроме военной, подвальной и впроголодь.
Прошлой осенью, в ноябре двадцать первого, ему шесть исполнилось. Меня дома не было полмесяца, задержался по службе и на день рождения не смог приехать. Но под Новый год вырваться получилось на три дня. Ну, с кой-каким подарком для сына все же приехал, если это можно назвать подарком: жменя сосалок… этих… как их там… дюшесов да пакет почернелых, мороженых яблок и одна засохшая мандаринка. Но хлопец и тому был рад до писка. Жинка простенький пирог испекла. В общем, отметили праздник по-донбасски, с чаем без пряников и со свечкой в консервной банке, а канонада – вместо салюта.
И знаешь, глядя на это, на жизнь такую нашу, до того гадко становилось на душе, хоть руки на себя накладывай. Как представишь: а ведь где-то недалеко, в какой-то сотне километров от нас, в соседней стране люди в мире, тепле и уюте отмечают Новый год. Сидят за праздничным столом в доме, где горит свет, мигает елка, подарки, шампанское, мирная ночь. Все, как и у нас было раньше, до войны. И больно не за себя, а за них, за детей горше, шо не ведают они про настоящую новогоднюю сказку…
Батя замолчал, сопя, как боров. Я думал, он заплачет, но он привстал, достал из кармана брюк мятый и грязный носовой платок и только высморкался. Я так внимательно слушал его, что не обратил внимания, как позади
