Сергей Фетисов - Хмара
— Нету. Нема Ивана. Десь пипшов, — сказала старуха недружелюбно.
— Куда пошел? Скоро вернется?
— А я знаю куда! — дернула носом старуха. — И тебе не треба знать. Як прийшов, так и иди себе с богом. Вон за тые галоши добри люды десятку дали б, а ты даром забрав… Заявився в чужу хату, як хозяин, та пытае… Опять, небось, ночевать прийшов. А галоши десять карбованцев стоют…
Последние слова старуха бормотала себе под нос, но Никифор хорошо их слышал. Что ему было делать? Повернуться и уйти? Он с удовольствием сделал бы это, но пока окончательно не стемнело, появляться на улицах Знаменки по меньшей мере неблагоразумно.
— Мамаша, — сдерживая раздражение, сказал Никифор-Я ночевать у вас не буду, а за галоши, как только появятся деньги, так сразу отдам. Мне с Иваном хотелось бы поговорить. Я его подожду, можно?
Старуха ничего не ответила. Зло загремела железным ведром у порога. Никифор присел на лавку и снял шапку, внутри которой вместо ватной подкладки было слежалое сено. Старуха переставляла на загнетке чугунки, косясь на Никифора, потом накинула на себя полушубок, дернула замок у рундука — закрыт ли? — и, взяв пустое ведро, вышла во двор. «За водой», — подумал Никифор, так как по хрусту снега под валенками слышал, что она направилась не в хлев, а на улицу к колодцу.
Прошло полчаса. На улице стемнело. Теперь можно было бы двигаться потихоньку в Знаменку, но он все еще надеялся, что вот-вот явится Иван Казимиров. Да и старуха что-то не возвращалась, а уходить без нее было неудобно: подумает, украл что-нибудь!..
Раз или два ему послышалось, будто за окном прошуршало что-то. Заслонив ладонью глаза от света коптилки, Никифор приник к стеклу, но никого не увидел. «Мыши, — подумал и решил:-Хватит! Пора идти. Старая карга наверняка уж растрезвонила соседям…»
Он осторожно надел на голову шапку, чтоб не вывалилось сено, и, вздохнув, направился к выходу. В сенцах не успел взяться за щеколду, как его схватили сзади за обе руки и с силой дернули назад. Он пытался дотянуться до кармана, где лежала граната, но силы были подточены недоеданием.
Полицейский сержант Андрей Романенко и его дружки Казимиров Григорий, родственник старухи, и Калугин Захар связали Никифора по ногам и рукам телефонным проводом, внесли в хату и бросили на пол.
— Паняй в сельуправу, скажи: Махина поймали. Пусть подводу пришлют, — приказал полицейский сержант Захару Калугину. Тот ушел.
Григорий Казимиров утер рукавицей вспотевший лоб:
— Ловко мы его, а? Спасибо бабке, что надоумила, а то мы всю Алексеевку перерыли его искавши. А он вон где объявился!
Ощупав карманы Никифора, он вытащил гранату-лимонку.
— Те-те! — прощелкал языком. — Смотри, какая штука! Замешкайся мы, в куски разнес бы, курга!..
Возвратившаяся в хату старуха поставила пустое ведро на лавку и долго, как ворона, кружила вокруг лежащего на полу связанного Никифора. Потом осмелилась, присела на корточки и попыталась стянуть с ног Никифора галоши. Никифор ударил ее обеими ногами в лицо, и старуха с воем покатилась к порогу.
Черно-синяя с лица, опухшая женщина поднялась с полу навстречу новеньким. Она растягивала присохшие в струпьях губы, обнажая выщерблины зубов, улыбаясь дико и страшно.
— Не спознаете, дивчата? — спросила, шепелявя.
Анка оторопело схватилась за плечо Лиды. Киля Тяжлова, вглядевшись, ахнула:
— Дарья Даниловна?!
Да, это была она. Избитая до неузнаваемости, до трупной черноты, Дарья Даниловна мелко-мелко трясла головой, механически повторяя:
— Здравствуйте! Не спознаете? Здравствуйте…
Нюся Лущик почувствовала себя дурно. Она все еще была слаба, хотя рана на голове уже затянулась. У Анки дрожали губы, но она не могла отвести взгляд от изуродованной женщины.
Первой пришла в себя Лида Белова.
— Что ж они с вами сделали, каты проклятые!.. — воскликнула, обвивая Дарью Даниловну свободной рукой, а другой протягивая подругам свой мешочек с харчами. — Вам трудно стоять? Садитесь же скорее…
Не разнимая рук, они опустились на пол, который был притрушен грязной, измоченной соломой.
— Чего добиваются от вас? За что они так? — дрогнувшим голосом спрашивала Лида, в то время как Анка, Нюся Лущик, Лена Маслова и Киля Тяжлова полными ужаса и сочувствия глазами смотрели на Дарью Даниловну.
— То я не ведаю. Я ни в чем не виновата, — отвечала Дарья Даниловна, незаметно кивая в сторону незнакомых женщин в камере, которые проявляли живейшее любопытство к новеньким. Девчата поняли и не стали больше задавать вопросов, а повели общий разговор о здешней, каменской, тюрьме. Кормят как? Часто ли бьют? Выпускают ли на прогулки? Обычные вопросы, которые интересуют каждого арестанта, переведенного из одного места заключения в другое.
Им отвечали чуть ли не хором. Анка между тем достала плоскую баночку вазелина и начала осторожно мазать почугуневшее, опухшее от побоев лицо Дарьи Даниловны. Вазелин неведомо где ухитрилась достать мать Анки и передала дочери в последний день перед отправкой в Каменку. Ссадин и синяков в камере оказалось так много, и все хотели смазать их вазелином, что очень скоро баночка оказалась пустой. Анка, вымазав остатки себе на лицо, со вздохом ее выбросила.
В женской камере Каменской комендатуры было просторней и светлей, чем в кладовке сельуправы, но невыносимо холодно. Ночью никто не мог заснуть; девчата по примеру Лиды делали гимнастические упражнения, чтобы согреться, потом снова впадали в полудремотное состояние, пока вновь не вскакивали от пронизывающего холода.
А на следующий день два немца, открыв дверь, втолкнули в камеру еще одну арестованную. Толчок был так силен, что новенькая не удержалась и растянулась на полу. Узелок выскользнул из её рук, платок сбился, обнажив косы цвета спелой ржи. Девушка не сразу подняла лицо, видимо, подавляла в себе желание заплакать, а когда взглянула на женщин, то Анка с воплем «Наташа!» кинулась к ней.
Позже Наташа рассказала подругам, как ее арестовали. Она скрывалась у своей двоюродной тетки в Ильинке. Вчера после обеда Наташа по обыкновению присела с книжкой к окну, как вдруг заметила идущих к хате полицаев. Не долго думая, в одном платьице и шерстяных носках она выскочила во двор и бросилась в мякинник. На беду под ноги ей попался поросенок, поднявший истошный визг, полицаи хотя и не видали, как бежала Наташа, но заинтересовались, почему дверь мякинника распахнута и отчего испуганно хрюкает поросенок. Наташа в это время энергично зарывалась в солому. Полицай, вошедший первым, схватил девушку за ноги и под ликование остальных выволок ее наружу.
— Не могу себе представить, как они узнали, что я у Самсоновых?! — разводила руками Наташа, хмуря белые бровки.
Расспросам и рассказам не было конца. Невеселые это были рассказы.
Прошло три дня. Никого из них, к удивлению, на допрос не вызывали. Лишь Дарью Даниловну уводили дважды, и она возвращалась избитая, со свежими кровоподтеками на лице. Ее истязали методически. Немцы предполагали, что Козлова была связующим звеном между организацией Знаменки и подпольем Никополя, и добивались от нее одного — имен.
После допросов Дарья Даниловна ложилась ничком на пол камеры и тихо стонала, долго не отвечая на вопросы. Анка плакала от жалости. Лида отрывала от нижней юбки клочки материи, дрожащими руками прикладывала их к ссадинам. Одна Наташа была стоически спокойна, но губы у нее сжимались в тонкую линию.
— Девчата, голубоньки мои, — шептала женщина, отлежавшись после очередного допроса. — Об одном вас прошу: передайте на волю, чтоб сестра моя в Лепетихе не оставила дочек, довела б их до дела. Хату ей и все свое имущество отказываю, только пусть детей взрастит, в люди выведет. Чую, близка моя смерть-кончина…
— То зря вы так, Дарья Даниловна, — с бесконечным состраданием в голосе говорила ей Лида и добавляла шепотом:-Мы с вами еще поднимем заздравную чарочку на встрече красных бойцов…
— Вас не покинем, — поддерживала Наташа. — Теперь мы вместе будем!
Однако не суждено им остаться вместе до конца. Не в их воле это было. На пятый день их разлучили: Дарью Даниловну оставили в камере, а девушек вывели во двор и посадили в кузов крытой машины. Спустя несколько минут к ним втолкнули Петю Орлова, Семена Берова и незнакомых мужчин из Каменки. В кузов вскочили пять охранников, и машина тронулась. Побледневшие доповцы тревожно переглянулись: уж не на Кучугуры ли? Но машина повернула в сторону переправы через Днепр, и у всех невольно вырвался вздох облегчения — везли в Никополь.
Семен всю дорогу не спускал с Лиды глаз. Разговаривать охранники не разрешали. Но они опять были все вместе, и это вливало в их измученные души надежду и бодрость. Говорят, на миру и смерть красна. Должно быть, и впрямь так. Сообща, скопом, плечо к плечу — все нипочем.
