Аркадий Бабченко - Война
С тех пор прошло уже четыре года. Я никогда больше не видел ни ту женщину, ни того доктора, не знаю ни их имен, ни того, что случилось с ними — выжили они или погибли в мясорубке Грозного — и как сложились дальше их судьбы, если им все же повезло. Но иногда летом, нечасто, я вижу во сне двух людей, бесшумно идущих в тумане по минному полю, и ко мне возвращается это двойственное ощущение: боязнь помешать, спугнуть их и уверенность в том, что на свете ничто не сможет нарушить их идиллии.
Когда наш батальон в марте вывели с гор, в медсанбате уже было три новых медика: две женщины и один парень. Парень нас интересовал мало: за три месяца жизни в исключительно мужском коллективе наши небритые пьяные физиономии успели всем нам порядком приесться. А вот к женщинам мы проявляли весьма активный интерес. Их звали Ольга и Рита, обеим было уже за тридцать, обе простенькие, с обычными лицами.
С Ольгой я познакомился, когда ходил к ней на перевязку: от антисанитарных условий существования, холода, голода и постоянного нервного перенапряжения у меня начали гнить ноги. Она говорила мало, перевязывала быстро, но очень умело, всегда интересуясь, улучшилось ли мое состояние после последней перевязки, не больно ли мне, не туго ли наложен бинт. После ее перевязок у меня всегда поднималось настроение. За долгие месяцы войны мы все озверели, слились с войной в единое целое, позабыв свой прошлый мир, свою прошлую жизнь. Присутствие женщины оживляло, напоминало, что на свете есть не только война, а еще и любовь, дом, тепло. Ольга одним лишь своим присутствием возвращала меня из мира мертвых в мир живых. После разговоров с ней желание вернуться домой разгоралось во мне все сильнее и сильнее, хотелось жить, пить водку в Таганском парке, клеиться к девчонкам. Она мне нравилась за то, что вытаскивала меня, погрязшего в войне, в нормальную жизнь.
…В середине марта наш батальон перекинули в Гикаловское, это недалеко от Черноречья, пригорода Грозного — того места, где Шамилю Басаеву оторвало ногу. В конце зимы, когда штурм Грозного уже подходил к концу и было ясно, что город взят, Басаев вместе с полутора тысячами своих боевиков, не желая погибать в запертом городе, уходил из него по руслу высохшей реки. Русло было заминировано, причем заминировано так, что пройти там было нереально даже одному человеку, не то что полуторатысячному отряду: противопехотные мины, самые мерзостные штуки, которые не убивают, а только калечат, отрывая ступню или полступни, разбрасывали с вертолетов россыпью, не жалеючи. Но Басаев прошел. Говорили, что он купил карту с обозначенным на ней проходом в минных полях у какого–то прапорщика ФСБ, заплатив ему что–то около двухсот штук зеленью.
Боевики шли ночью, неся все свое барахло, оружие и раненых на себе. Шли в абсолютной тишине, буквально под носом у федералов, встык между двумя армейскими частями — кое–где от позиций наших солдат их отделяла всего сотня–другая метров. И они бы так и просочились незамеченными, если бы им повезло чуть–чуть больше. Но в районе Черноречья, где проход был всего в один метр, кто–то из боевиков все–таки наступил на мину. С расположенных впритык пехотных позиций в ответ прозвучала автоматная очередь — просто так, наобум, там еще ничего не поняли и очередь эту выпустили по привычке: сработала мина, и они простреляли этот участок. «Чехи» попадали — прозвучал еще один взрыв. Поняв, что они обнаружены, боевики начали рассредоточиваться, и тут уже мины стали рваться одна за другой. Наша пехота, увидев в свете вспышек от разрывов толпу сепаратистов у себя под носом, подняла тревогу и открыла шквальный огонь. Через некоторое время к пехоте присоединились стоявшие на высотках «саушки» и минометчики и били в долину реки прямой наводкой всю ночь. Всю ночь там был кромешный ад. Самому Басаеву удалось уйти, но половина его отряда осталась в долине.
Я об этом слышал, но самому в тех местах мне бывать не доводилось, пока однажды моему взводному и его лучшему другу зампотылу не пришла идея поехать в тот район на рыбалку. По слухам, рыбалка в этих местах была исключительная: в горных реках — битком метровой форели, ожиревшей и из–за отсутствия рыбаков расплодившейся в невероятных количествах. Ехать решили на следующий день с утра на двух бэтээрах, а вместо удочек брать с собой гранатометы — самую лучшую рыболовную снасть: один выстрел вверх по течению, и ведро рыбы готово, только успевай вылавливать ее, оглушенную, из реки. Ольга решила ехать с нами.
Но что–то с самого утра у нас не заладилось. Устроив местным речушкам Армагеддон и выпустив чуть ли не недельный боезапас, мы не выловили ни одной мало–мальски приличной рыбешки, если не считать двух бычков с мизинец величиной.
Проколесив полдня по чеченским озерцам и речушкам, мы, сами не заметив как, попали в Черноречье. Тут наше веселое настроение отпускников как ветром сдуло.
Земли под ногами не было — один металл, все сплошь засыпано осколками разных калибров: от маленьких, с горошину, легких жестяных осколочков от подствольных гранатометов до огромных, в два кулака размером, осколков стапятидесяти двухмиллиметровых снарядов САУ. Вокруг — ни одного целого дерева, все посечены, макушки срезаны, ветки, как вырванные руки, белеют мясом древесины. И воронки, воронки, воронки. Вся долина реки, насколько хватает глаз, в воронках.
А между воронками, на том берегу реки… мы никак не могли понять — что это? Свалка у них здесь была, что ли? Какие–то тряпки, барахло разное раскидано по всему полю, по сучьям деревьев, по кустам, взрывами перемолото с землей. Приглядевшись, мы поняли. Это не свалка. А тряпки — это вовсе и не тряпки. Это люди.
Они лежали далеко, метрах в трехстах, и видно их было плохо: в месиве, оставшемся после обстрела, сложно различить, что есть что или кто, но все же некоторые выделялись довольно отчетливо. Вот один сидит, обняв мертвыми руками метровый пень, расщепленный прямым попаданием снаряда, такой же мертвый, как и он сам. Головы нет, она скатилась вниз по склону и валяется метрах в пятнадцати в стороне. Другой висит вниз головой на невысоком обрыве, свесив болтающиеся руки в воду, и река играет ими, шевелит, сгибает и разгибает в локтях. А рядом лежат ноги — просто две оторванные ноги, одна в высоком армейском ботинке, другая босая.
Стало жутко, где–то в животе появился неприятный холодок. Ощущение смерти в долине было слишком отчетливым, почти осязаемым, и это очень сильно давило на психику — мы почувствовали какую–то равнодушную усталость. И хотя лежавшие здесь были враги и никакой жалости к ним у нас не было и быть не могло, мы все были подавлены: сознание, что с человеческим телом можно сотворить такое, и ты не являешься исключением, и тоже можешь запросто валяться в такой же вот долинке с вывороченными внутренностями и оторванной головой, опустошает.
Мы спрыгнули с бэтээров и пошли к перегораживающей речку дамбе. Ступали осторожно, внимательно смотря под ноги: здесь еще не было разминировано, а присоединиться к «чехам» в этом месте не хотелось особенно. Смерти здесь и так было выше нормы, даже по военным меркам. Пытавшиеся снять все мины саперы так и не смогли этого сделать: работали в спешке, ночью, и все закончилось тем, что один из них подорвался — окровавленные шапка и портупея так и лежат около воронки. Больше ничего не осталось, от взрыва сдето- нировали гранаты, висевшие у него на поясе.
Ступив на дамбу, мы сразу почувствовали в мышцах приятную расслабленность: предательская земля, прячущая в своих недрах смерть, кончилась. Под ногами появился открытый, честный бетон, по гладкой твердости которого можно идти без опаски.
Прошли буквально несколько метров и наткнулись на останки двух женщин. Я слышал про них: это были две басаевские снайперши, уходившие вместе с обозом. Обе русские, обеим за тридцать. Одна из Волгограда, другая, кажется, из Питера. Ту, что из Волгограда, звали Ольгой, и ее опознал один парнишка–пехотинец; когда он поднялся на дамбу и увидел ее, глаза у него стали квадратными. Потом он рассказывал, что никогда бы не поверил в такое, если бы не видел сам: женщина оказалась его соседкой по лестничной площадке, и парень не раз бывал у нее в гостях.
Женщины лежали рядышком. Смерть изуродовала их не очень сильно, и даже после смерти они отличались от мужчин: их позы остались по–женски кокетливыми, длинные волосы обеих были рассыпаны по бетону, переливались на солнце.
Мы стояли над ними, смотрели на мертвые женские тела. Потом к нам подошла Ольга. Не знаю, простое ли это совпадение или же она что–то почувствовала, но Ольга сразу подошла к той, из Волгограда, тоже Ольге, совсем не обращая внимания на вторую женщину. Она стояла над ней молча, не говоря ни слова и ни о чем не спрашивая, просто стояла и смотрела, а глаза ее в этот момент приобрели невероятную глубину — все тайны Вселенной отражались там, и смысл жизни ей был абсолютно понятен.
