Александр Андреев - Ясные дали
Саня был по-прежнему сдержан, все больше отмалчивался, застенчиво улыбаясь и пожимая плечами. Эта недосказанность его, загадочные, как бы намекающие на что-то улыбочки раздражали и обижали меня.
Мы сидели в зале на широкой дубовой скамейке, вокруг нас шла хлопотливая дорожная жизнь: люди компостировали билеты, увязывали и развязывали вещи, обедали, накрыв чемоданы скатерками, женщины кормили грудью младенцев, играли ребятишки…
— Ты недоволен, что я еду сниматься? — придирчиво спросил я Кочевого.
Саня удивленно пожал плечами:
— С чего ты взял?
— К чему же тогда эти хитрые улыбочки, пожиманье плечами?
Саня, поморщившись, хрустнул сцепленными пальцами, втянул воздух сквозь стиснутые зубы:
— А что прикажешь: петь или плясать?
Никита с решимостью повернулся ко мне:
— Хочешь, Дима, подписку дадим, что мы рады за тебя. Понимаешь — рады от всей души! Снимайся на здоровье… А на Волгу махнем на будущий год. Мы с Саней решили отправиться в дом отдыха…
— Поезжай один, Никита, — негромко, но твердо заявил Кочевой. — Я — на Волгу. Понимаете, ребята… — Не договорив, рассмеялся тихо и просветленно каким-то своим мыслям и покраснел.
— На Волгу тебе интересней, конечно, чем со мной, — согласился Никита и заключил не без горечи: — Да, вот так они и жили: лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду…
Саня, как всегда, заторопился: с кем-то ему надо было встретиться, а он уже опаздывает. Мне же показалось, что ему просто захотелось поскорее отделаться от нас. Обняв, он виновато ткнулся носом мне в щеку, сказал свое:
— Не сердись, Митяй… Ладно?
Провожая его взглядом, Никита нахмурился и сказал с заботливостью старшего брата:
— Надо бы купить ему новые ботинки, а? Каблуков почти нет — сточились, а он этого не видит. Шлепает себе…
«Откуда в нем столько доброты, в Никите? — подумал я с нежностью. — Последнюю рубашку отдаст…»
Объявили посадку, и мы вышли на перрон. Я отнес вещи в вагон, Никита, по старой привычке, перешел на поучения:
— Не забывай, что эта картина — проба твоих сил…
Я и сам знал, что роль Васи Грачика — большое испытание для меня, от нее будет зависеть все: она или откроет передо мной широкий и ясный путь — иди! — или оборвет его при первых же шагах…
Раньше я считал, что актеров выбирают так: в ком вдохновеннее желания, кто наиболее талантлив, романтичен и честен, кто способен слиться с образом в поэтическом единстве, тому и говорят — ты хорош, играй героя… В действительности же получается иначе: стремлений и мастерства часто далеко не достаточно. В кино актер зависит прежде всего от режиссера, а у него свои вкусы, характер, свои планы и свое окружение. На пути актера множество препятствий, о существовании которых он даже и не подозревает. Оказывается, необходимо прежде всего попасть в колею, войти в моду, тогда можешь считать себя победителем…
С беспокойством, а порой с возмущением думал я о том, что судьба моя и моих друзей не в наших руках, а кого-то другого…
До отхода поезда оставалось десять минут. Никита вдруг ни с того ни с сего вспомнил о моей сестренке:
— Слушай, а где Тонька твоя? Мечтает ли по-прежнему стать цирковой наездницей? Пишет она тебе или нет?
— Пишет, но редко. Лентяйка…
— Хорошая девчушка. Так и стоит перед глазами: верхом на лошади, коленки голые, платок на спине… Амазонка!
Я улыбнулся, уловив в его голосе нотки сентиментальности. «Странно, почему это он вспомнил о ней в этот момент?»
Последнее письмо от Тоньки было недели три назад.
«Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя, Митя, увидеть, какой ты теперь стал. Чай, заважничал… Я уже все село обегала, всем рассказала, что ты теперь артист и скоро будешь в кино показываться. Девчонки мне не верят, говорят — хвастаюсь. А я им говорю: «Очень мне надо хвастаться перед вами!» Ты пришли мне документ такой, где было бы указано, что ты артист, я им суну в нос — пускай не воображают… Мама стонет: куда, говорит, его понесло еще?.. Но я ей все разъяснила»…
На платформе становилось все более оживленно — прибывали пассажиры. Прошагал к вагону Леонтий Широков, остановился возле подножек и стал озираться, ища своих; увидев нас, обрадовался; они с Никитой задымили папиросками. Потом показалась толпа женщин в шляпках и пестрых платьях. Среди этой толпы — Анатолий Сердобинский в клетчатом пиджаке и с плащом через левую руку. Носильщик нес за ними два чемодана в чехлах; Анатолий быстро отправил их в купе, спрыгнул к женщинам. Вытирая платком вспотевшую шею, он терпеливо слушал наставления тетушек, сестер, кузин и с беспокойством глядел на часы, очевидно, думал с досадой, когда же тронется поезд.
Анатолий представил меня и Леонтия своим родственницам. Передо мной мелькнули вежливые улыбки на молодых и уже состарившихся лицах, мягкие ладони выскальзывали из моей руки, почти не коснувшись ее.
— Это моя тетушка, Софья Пантелеевна Сердобинская, — выделил Анатолий, подчеркивая значение этого имени. Немолодая, полная женщина, одетая просто и со вкусом, пожелала нам счастливого пути; тень от широких полей шляпы падала на лицо, делая его немного печальным, снисходительно-добрым.
Мы с Никитой обнялись на прощанье, и я поднялся на площадку. Анатолий прикладывался к каждой из провожающих, точно отбывал наказание.
— Хороша коллекция, — отметил Леонтий, когда женщины остались позади; Сердобинский с каким-то ликованием махал им платком. — Ты, Толя, не слишком, кажется, огорчен расставаньем?
— Когда родственниц много и каждая со склонностью опекать тебя, то становится несколько тошно, как от всякого излишества. И поэтому вырваться из душных родственных объятий на свободу — для меня есть благо!..
…Шофер встретил нас в Баталпашинске рано утром и на грузовике повез в горы — съемки происходили километров за шестьдесят от станции.
Съемочная группа располагалась на окраине большой станицы. На улицах стояло непривычное оживление: вдоль и поперек сновали мужчины в парусиновых комбинезонах, а то и просто без рубашек; загорелые женщины в брюках или в сарафанах, с голыми лопатками; красноармейцы в выгоревших на южном солнце гимнастерках; во дворах и проулках звенели удилами, били копытами кони кавалерийской части.
Для нас троих была снята хата, чистая и светлая. Возле стен стояли железные койки с соломенными матрацами, накрытыми байковыми одеялами. Сердобинский сначала руками попробовал свою кровать, затем лег, но тут же вскочил, брезгливо поморщился:
— Черт! Жестко. Как на бревне — спи и держись, чтобы не скатиться на пол. Хоть бы перину постлала…
— Привык нежиться на пуховых перинах, — отозвался Широков; примерившись к своей постели, он согласился: — М-да… Не велика кроватка… Придется ноги сквозь прутья просовывать.
Окна выходили в сад. На земле валялись изрытые узенькими норками червоточины яблоки, ветви сливы поникли под тяжестью иссиня-сизых, каменной твердости плодов. За садом шумела река Зеленчук, а за ней громоздясь друг на друга, вставали горы, мохнатые и зеленые вблизи и заплывшие синей мглой вдали; в створе двух темных хребтов в ясные дни выступал, сверкая розоватыми гранями, отчеканенный из серебра конус — вершина Эльбруса.
Я вышел из дома и с волнением поглядел в глубину улицы. Знает ли Нина, что мы здесь? За каким палисадником притаилась она, настороженная и мечтательная, и из какой калитки выйдет навстречу? Тишина стояла такая, что скажи я слово — и Нина тотчас откликнется… Но поиски ее пришлось отложить: позвали к режиссеру.
Горы отбрасывали на землю прохладные тени, в конце улицы вздымалось тусклое облако пыли — стадо возвращалось с пастбища; слышался глухой топот и сытое коровье мычанье. Мы свернули в проулок и пошли мимо огородов берегом реки, которая неслась с гор, с веселым звоном прыгая по камням, зыбился под ногами висящий на стальных тросах узенький мостик.
Тревога усиливалась с каждым шагом — я почему-то побаивался Порогова, беспокоила предстоящая встреча с Серафимой Владимировной Казанцевой; узнает она меня или нет и как мне себя вести… И какая она? Быть может, совсем другая…
В одном из классов, на время превращенном в жилую комнату, на подоконнике сидел Григорий Иванович, хмурый, с недовольством крутил очки за дужку, растрепанные волосы падали на лоб, ворот белой рубашки распахнут; Столяров пил из блюдца чай с медом, изредка вытирая платком бритую голову; в углу, у окна, на оставшейся здесь единственной парте, притихла, читая книгу, Серафима Владимировна; соломенная широкополая шляпа скрывала от нас ее лицо.
Порогов подлетел к нам, на ходу кидая на нос очки.
— Ага, приехали! Роль выучил? — спросил он меня и подозрительно прищурился. — Ну, смотри! Завтра начнем снимать… — И, точно забыв о нас, зашагал вокруг стола, ероша волосы; он похудел, глаза углубились…
