Александр Андреев - Ясные дали
Один за другим вошли Леонтий Широков, Нина Сокол, Сердобинский, Максим Фролов и Мамакин…
Порогов усадил нас на диван, сам, придвинув стул, сел напротив. Чуть запрокинутая голова и взгляд из-под очков придавали его облику задорный, даже чопорный вид — не подступись. Я с жадным вниманием приглядывался к знаменитому Порогову — много россказней ходило о нем… Все фильмы его я знал. Он был сдержан с нами, рассказал, что начинает снимать фильм из эпохи гражданской войны на юге, вручил нам сценарий и попросил побыстрее прочесть.
— Обратите внимание на роль Васи Грачика, — сказал он мне. — Это ординарец командира отряда, лихой парень, кавалерист, пулеметчик. На роль командира мы пригласили вашего учителя Николая Сергеевича…
— Вы думаете, я подойду? — Я еще не верил в свое счастье; так должно было случиться, я был в этом уверен, но что так скоро — не ожидал.
— Будем пробовать, — отрывисто бросил Порогов и опять, как тогда, на приемных испытаниях, почему-то потрогал мои волосы.
По домам в этот вечер мы не пошли, остались читать сценарий «Партизанские ночи». События в нем развивались стремительно, с неожиданными поворотами, столкновения людей были бурными, горячими. Перед глазами все явственнее рисовались герои будущего фильма. Я уже не был самим собой, а Васей Грачиком, веселым и отважным бойцом-песенником, любимцем отряда. Подумать только! То, о чем робко мечтал я в темных залах кинотеатров, становилось явью.
Вот захватило дух от бешеной скачки — Вася Грачик несется в атаку; вот он летит на своем скакуне по горной дороге с донесением в штаб; вот, бесшабашный, влюбленный, примчался в село, к черноокой девушке Оксане, взмахнул ее к себе на седло и ускакал в отряд. Встали оба, красивые и молодые, перед командиром: «Жить друг без друга не можем». Вот Вася залег в цепи бойцов — руки прикипели к пулемету — и с веселой яростью, с шуточками поливает свинцом немецких солдат; а вот он, суровый, самозабвенный, бросается впереди командира, грудью закрывая его от предательской пули; тяжело раненный, он прощается с жизнью, с миром; но невеста его, Оксана, отважная разведчица, повелевает ему: «Не смей умирать, ты должен жить!»; и смерть, побежденная любовью, отступает, Вася остается жить.
Слушая эту сцену, Нина плакала…
Леонтий Широков одобрительно крякал, когда Михайло Кавардак, здоровенный детина, которого он должен играть, бушевал, врываясь в гущу врагов, разил направо и налево; в схватке с белогвардейским офицером — с Сердобинским — на узеньком мостике он приподнимает его над головой своей и низвергает вниз, в кипящую стремнину реки.
— Вот это по-моему! — отозвался Леонтий. — Держись, Сердобинский! Я брякну тебя с удовольствием!
Сценарий окончился. Свет настольной лампы растворился в синих рассветных тенях — ночь пролетела.
— Ну, Ракитин, отхватил ты ролищу! — прогремел Широков, нарушая тишину, и встал, с хрустом потянулся, громоздкий и добродушный. — Даже завидно…
— Погоди завидовать, — сказал я. — Может, подразнят только, а дадут другому…
— А ты не уступай. — Сердобинский во всем был осведомлен. — За такую роль нужно драться! Я бы костьми лег, а не упустил бы ее. И сыграл бы.
— Уж ты бы сыграл! — хмыкнул Мамакин. — Сиди уж… Позы в тебе много и лоску. Для белогвардейского офицера как раз под стать.
Нина погасила лампу.
— Нет, ребята, что вы там ни говорите, а Дима будто родился для этой роли.
— Конечно, — подхватил Сердобинский не без ехидства. — Ты — Оксана, он — Грачик. Свою любовь перенесете на экран в новом качестве, с романтикой. Очень мило! А бывает и наоборот — с экрана в жизнь. Я знавал и такие случаи…
Я с угрозой шагнул к Сердобинскому, он, отступая за кресло, захохотал.
— Ты сердишься, Гораций! Может быть, не веришь? Я приведу факты. Например, Серафима Казанцева, твой кумир, бросила мужа, инженера, подцепила Порогова. Что ее в нем прельстило? Уж, конечно, не красота. Нет!.. Она умная женщина и у нее дальний прицел: с ним она обеспечена ролями, а с ролями приходят и ордена, и звания, и все прочее…
О Серафиме Владимировне говорили нехорошо и, что обиднее всего, несправедливо; ей завидовали, а у зависти на палитре одна лишь краска — черная; Казанцевой не прощали ее талантливости. Неприятно, горько мне было слушать сплетни, они омрачали то светлое и чистое, что было связано у меня с образом этой женщины…
Сердобинский не унимался:
— Если бы я был режиссером, я тоже снимал бы свою жену. Жди, когда ее кто-нибудь другой позовет — картин-то нет. А тут своя рука владыка. И в этой картине Казанцева будет играть врача, жену командира отряда… И сыграет — не подкопаешься!
Нина зябко, болезненно поежилась:
— Почему так много злых людей? Они отыскивают в человеке только скверное, принижающее его. А если итого нет, то навязывают. Над неудачами злорадствуют, хихикают… Минуту назад было хорошее настроение, и вот уже испорчено… — Она повязала голову косынкой и отошла к окошку, огорченная. Сердобинский недоуменно пожал плечами:
— Я никому ничего не навязываю. Я говорю то, что есть…
— Довольно! — прикрикнул на него Широков. — Заврался! Хлебом не корми, только дай почесать язык.
Мы вышли на улицу. Кое-где кудрявился синевато-сизый дымок, будто над крышами распустились кусты сирени. Над прудом, едва заметный, струился пар, лодки дремотно уткнулись носами в мостки. На бульваре женщина поливала из шланга траву в клумбах, водяная пыль, напитанная ароматом цветения, приятно освежала лица. Прямо под ноги упал первый луч солнца, пронизав листву липы; ветки отряхали на дорожку светлые крупные капли. В тишине трамвайный звонок был чист, резок и настойчив, он возвещал о начале напряженного московского дня…
Потом нас вызвали в киностудию на пробу. Тревога — а вдруг не так выйду на пленке, и тогда все пропало, надежда — авось, получится хорошо и я понравлюсь режиссеру, гордость — из всех учащихся выбрали именно меня на эту роль, — все эти чувства сплетались в один клубок и больно распирали грудь.
Мы преодолели первый барьер на пути к цели — проходную, шумным табунком пересекли двор студии, долго плутали по коридорам, по закоулкам и этажам, пока отыскали съемочную группу. Нас встретила женщина неопределенных лет, в брюках, с волосами, выкрашенными в цвет осенних листьев, с папироской в зубах, расторопная, худая, резкая и стремительная в движениях — ассистент режиссера Клара. Без Порогова она держала себя так, что невольно думалось: не будь ее — не существовало бы всей советской кинематографии. Высокомерие в ней уживалось с нагловатым панибратством — условности ее, видимо, тяготили.
Она провела нас в костюмерную. Там нарядили меня в гимнастерку, галифе с широченными пузырями по бокам, перепоясали всего ремнями, повесили шашку, револьвер, бинокль, на голову надели черную баранью папаху с кумачовой лентой. Потом загримировали. Остановившись перед зеркалом, я увидел перед собой отчаянного кавалериста, подмигнул ему и счастливо рассмеялся — не боец, а картинка! Взглянули бы на меня сейчас Никита с Саней, ахнули бы!.. Ну, ничего, еще увидят…
В костюме украинской девушки Нина Сокол выглядела проще и как-то даже героичней. Сердобинский в форме поручика, красивый и щеголевато подтянутый, надменно взирал на Леонтия Широкова; тот, гулко стуча сапогами, с напускной угрозой наступал на него:
— Прочь с дороги, белая кость!
Снова появилась женщина с крашеными волосами, и мы последовали за ней в павильон, пустынный и неуютный, как заброшенный сарай. В нем были выстроены декорации: стена избы с крыльцом, часовня, зал дворянского собрания с полом, раскрашенным под паркет, с колоннами, люстрами, с хорами для оркестра… Здесь еще стучали молотками плотники.
Мы с Ниной, не теряя времени, стали репетировать сцену встречи Васи Грачика и Оксаны.
«— Думала, не приедешь совсем. Забыл…» — с упреком говорила девушка.
«— Задержали боевые дела, — отвечал Вася, несколько бравируя своей лихостью. — Едем со мной. У нас одна дорожка — боевая!» — И так далее…
Мы повторили текст раз десять.
— Вот теперь хорошо, — одобрила Клара. — Вот так и покажетесь Григорию Ивановичу. А пока отдыхайте. — Прослушав Широкова и Сердобинского и сделав им замечания, она ушла.
Мы остались одни в этом тусклом и нерадостном помещении. Где-то все еще стучали молотками — вероятно, ставили новую декорацию, — и удары трескуче отдавались во всех углах. Время от времени вспыхивала лампочка, освещая надпись: «Тише, идет съемка!», и тогда удары молотков прекращались, жизнь замирала, устанавливалась полная тишина: мы переходили на шепот.
В школе Порогов казался простым, внимательным, даже приветливым. Но в глубине души мы страшились его и сейчас испытывали такое ощущение, будто нас приготовили к сожжению на костре. Порогов появился неожиданно, и в первый момент мы не узнали его, настолько он был другим — во всем его облике было что-то одержимое, стекла очков недобро блестели, левая щека нервно подергивалась. За ним едва поспевала ассистент Клара, тоже другая, уже не всемогущая, а тревожная и полная готовности; сзади неторопливо, вразвалку шагал оператор Влас Поростаев, медлительный, невозмутимый человек в парусиновом комбинезоне на широких помочах.
