Александр Андреев - Ясные дали
Мамакин, сердито склонив голову, наматывал на палец прядь волос. Михаил Михайлович спросил его:
— Почему ты такой мрачный? Кто ты есть?
Мамакин упрямо встряхнул кудрями:
— Я офицер, картежник и бретер. Вчера ночью я проигрался дотла. Человек, который обыграл меня, тоже здесь. Я пришел его убить. Подойду к нему, обзову шулером, дам ему пощечину, он вызовет меня на дуэль, и я подстрелю его, как зайца!..
Михаил Михайлович сокрушенно покачал головой, усмехнулся:
— Экая зверская фантазия! Скандалист…
Ирина Тайнинская точно купалась с наслаждением в этой атмосфере взаимного внимания и светской учтивости, ходила, не чувствуя под собой ног, счастливая, сияющая. Весь вечер она не отставала от меня.
— Ну почему я не родилась в том веке? — вздыхала она мечтательно. — Какие выезды, балы, наряды! А кавалеры… Не то, что наши ребята: только и слышишь — Ирка, Зойка, Алка! Никакой вежливости. И ты такой же? — допытывалась она, и я не мог понять — всерьез или шутливо, потому что один глаз глядел строго, даже печально, во втором то вспыхивала, то исчезала насмешливая искринка. — Поцелуй мне руку, — требовала она, улыбаясь лукаво. — Только не вздумай делать вид, а по-настоящему, а то пожалуюсь Михаилу Михайловичу, что ты уклоняешься от сценической правды.
— Девушкам руки не целуют, — оборонялся я.
— Как смешно ты смущаешься, словно девушка, — засмеялась Ирина и тут же стала доискиваться: — Тебе нравится быть моим женихом? Ты можешь предложить мне руку и сердце?
— Нет.
— Не мог бы? Мне?
— Да, тебе.
— Не дочке княгини, а мне, Ирине?
— Все равно.
Она искренне изумилась, как будто я сказал что-то невероятное.
— Почему, Дима? Я тебе не нравлюсь?
— А ты уверена, что должна всем нравиться? Ты имеешь одного поклонника, Сердобинского, не достаточно ли?
— О, ты ревнуешь! — обрадовалась она.
— Много чести для тебя, — буркнул я.
— Фу, какой неучтивый! — Ирина замолчала на минуту; нижняя губа у нее была полнее верхней и немного выдвинута вперед, придавая лицу по-детски обиженное выражение. Но про обиду свою она быстро забыла. — Если бы тебе сказали: выбирай себе героя — литературного или исторического, — чтобы сыграть в кино, кого бы ты выбрал?
— Козьму Пруткова. Подходит?
Она брезгливо поморщилась:
— Не было такого, он выдуман. Хотя я видела его портрет: курносый губошлеп, этот Козьма. На Мамакина похож… Нет, тебе подойдет что-нибудь романтическое, Печорин например… А я выбрала бы Натали Гончарову. Из-за нее на дуэли дрались, значит, стоила того…
Трогая мизинцем нижнюю свою губу, она смотрела на меня с едва скрываемой иронией и, казалось, выискивала, что бы еще спросить.
— Дима, почему ты всегда такой злой? Мой папа тоже часто злится. Но у него печень болит. У тебя ведь не болит печень, а ты вон какой… свирепый. С таким видом Мцыри дрался с барсом. А ты, встретив барса, сразился бы?
Я только отшучивался — на нее невозможно было сердиться. Она все больше возбуждала мое любопытство: за шуточками ее, за легкостью, за кокетливыми ужимками и заразительной веселостью скрывается что-то другое, значительно глубокое — беспокойство, поиски, раздумья; все это проскальзывало порой в ее взглядах, в недомолвках, в голосе…
Однажды, подсев ко мне с кошачьей вкрадчивостью, Ирина ущипнула мне руку выше локтя.
— Нина Сокол сейчас в зале в поэтическом одиночестве… Не тебя ли поджидает?
Я вышел. Нина сидела у окна. Сквозь опушенные свежими листьями ветви липы видно было, как над крышей высокого дома неслись высушенные ветром облака, навстречу им растрепанными стаями взлетали галки, кружились и снова опускались, точно были привязаны к коньку невидимыми нитями. Нина встала и спросила торопливо:
— Ты подождешь меня немного? Сейчас моя очередь петь…
— Я буду на бульваре возле пруда, — сказал я. — Ко мне должны прийти друзья.
Нина встревожилась:
— Так, может быть, мне вам не мешать?
— Что ты! Они хорошие ребята. — Я умолчал о том, что «хорошие ребята» пришли именно за тем, чтобы познакомиться с ней.
3Они сидели у пруда. Никита лениво курил, дремотно поглядывая на проплывающие мимо лодки. Облачные тени, набегая, гладили землю, и вода в пруду то меркла и как будто опускалась ниже, то снова подымалась и сверкала; деревья ярко зеленели, окропленные солнечными брызгами, а птичьи голоса звучали возбужденнее. Никита вдруг хмыкнул и проговорил с насмешкой:
— Вот говорят — весна… Шелест листочков, птички поют, солнышко пригревает… Будто никто не может устоять против ее чар — вдохновляются, вздыхают, пишут стихи про любовь. — Он с издевкой покосился на Саню: — Ерунда все это! Я вот перешагнул двадцать две весны… И — какая там любовь! Только больше ко сну клонит…
— Погоди, она к тебе еще явится, твоя весна, повздыхаешь, — весело пообещал Саня.
Никита взял из его рук веточку и стал разметать ею дорожку у ног.
— Интересно, что сейчас делает Лена Стогова, командир наш? Что это вы ничего о ней не расскажете… — Никита намеренно глубоко и шумно вздохнул и повернулся ко мне; он никогда не говорил о Лене, и сейчас взгляд его даже испугал меня.
— Не знаю, — ответил я, чувствуя, что густо краснею: за последнее время я думал о ней все реже и реже, образ ее все отдалялся, тускнел, заслонялся другими лицами.
Саня, заволновавшись, выхватил у Никиты веточку и, быстро-быстро ощипав ее, стал растирать в пальцах листочки так, что выступил зеленоватый сок.
— Как это не знаешь? Вы расстались по-хорошему? Не ссорились?
— Нет. — Я будто оправдывался перед ним. — Я писал ей, но ответа не получил. Сергей Петрович сказал, что она уехала в Горький. Может быть, Саня знает.
— Я ничего не знаю. — Кочевой поспешно встал, обеспокоенный, и принялся переламывать в пальцах ощипанную веточку, не спуская с Никиты встревоженного и вместе умоляющего взгляда.
— Тогда я знаю! — строго сказал Никита и кивнул на Кочевого: — И он тоже, переписывается с ней самым интенсивным образом. Сядь, Саня… — Рука его сдавила мое плечо: — Она действительно в Горьком, Дима, учится в Речном техникуме.
— Я так и думал! — воскликнул я. — Молодец, Лена!
— Но меня просили не говорить с тобой об этом и не давать ее адреса: Саня боится, что ты начнешь осаждать ее письмами, и мало ли что может из этого выйти — дрались ведь из-за нее когда-то, вспомните-ка… Но я решил сказать, Саня… — Тот сидел, облокотившись на колени, сконфуженно склонив голову, и Никита любовно и ободряюще погладил его по спине: — Так лучше — проще и честнее…
Кочевой вызывал во мне и жалость, и восхищение перед его постоянством, и досаду на то, что он не был уверен во мне, что я, по его предположению, способен на что-то нехорошее…
— Подвинься-ка, Никита, я подберусь к нему. — Я пересел к Сане и легонько толкнул его плечом: — И тебе не стыдно?.. Давай объясняться…
Саня, вскинувшись, жалобно сморщил нос, зажмурился и ткнулся лбом мне в висок.
— Не сердись, Митяй… — прошептал он с покаянием. Ну что ты с ним поделаешь! Простота, беспомощность и просящий тон его обезоруживали — тут уже не до обид, он становился сразу таким близким, дорогим…
Никита смотрел на примирение наше с комическим умилением и ухмылялся:
— Ведь у меня гора с плеч… А то встречаюсь с тобой, Дима, и краснею, словно я у тебя что-то украл и ты меня подозреваешь в этом…
Это объяснение и мне принесло облегчение — как бы сняло обязательства перед Леной, которые я постоянно внутренне ощущал, и в то же время я был немного уязвлен: для нее Саня оказался надежней меня…
Подошла Нина, остановилась сзади нашей скамейки, точно решая, объявиться ей или уйти незамеченной. Никита первый увидел ее и встал:
— Здравствуйте. Посидите с нами немножко.
Мы с Саней тоже встали. Не улыбаясь и не говоря ни слова, Нина пристально смотрела на Никиту своими темными продолговатыми глазами, потом перевела взгляд на Саню, сказала негромко и серьезно:
— Вас я помню. Вы все время удивлялись: «Эх, какие дома! Эх, какой оркестр! Эх, сколько книжек!» Вы совсем не изменились и удивляться, наверно, не перестали. Только очень выросли… — Она шагнула ближе к нему. — Я на вас обижена: столько времени живете в Москве и ни разу не навестили, вам не стыдно?
— Стыдно, конечно… — У Сани был вид провинившегося. — Сказать по правде, я много раз собирался к вам, но всегда в последнюю минуту сворачивал — стеснялся, что не признаете. Простите, пожалуйста.
— Придется простить, — со вздохом сказала Нина и протянула руку: — А вы — Никита. Таким я вас и представляла.
— Да, я весь тут, — смиренно подтвердил Никита. Нина улыбнулась и сразу стала как-то проще, ближе.
