Александр Андреев - Ясные дали
На уроках Николая Сергеевича Столярова все было-по-другому. Его группа готовила уже отрывки из пьес и литературных произведений.
Однажды я попал на репетицию сцены из комедии Алексея Толстого «Мракобесы». На площадке — Нина Сокол: любимый ею человек венчался с другой женщиной, и Нина с криком: «Не верю! Не верю! Не его венчают!» — бежала в воображаемую церковь. И сколько раз она ни порывалась — ни исступленного крика, ни отчаяния не получалось.
Столяров встал, недовольный, строгий, зябко пожал плечами, сводя лопатки.
— Послушай, Нина, — отчетливо заговорил он низким голосом, — человек, который сейчас венчается, дорог тебе, без него у тебя нет жизни, впереди — мрак. Ты любишь его в этот момент до беспамятства. А он всегда уверял, что любит тебя. Поэтому ты и не веришь, что он женится, и страшишься его потерять, ты готова на любой поступок, самый ужасный, чтобы только прервать венчанье… Понимаешь?
— Да, понимаю.
— Понять — значит, сделать. Ну-ка, давай попробуем еще раз.
Нина как-то боком побежала через площадку и закричала опять несмело, стесненно, ненаполненно. Столяров грозно возвысил тон:
— Где твой голос? Куда ты его прячешь? Пищишь, как мышонок!
— Не знаю, — ответила Нина, чуть не плача, — может быть, у меня его и нет совсем…
— Что за малодушие? Встань к стене. — Нина напряженно глядела на Николая Сергеевича, он точно гипнотизировал ее черными, вдруг накалившимися глазами. — Мы бросили тебя в клетку тигра. Представь это себе. Вот он поднимается, зверь… Вот оскалил зубы, открыл пасть, зарычал… Вот подобрался весь, чтобы прыгнуть на тебя… Еще секунда, и тебя не будет! Кричи, чтобы выпустили, спасли!
Прижавшись к стене грудью, девушка через плечо следит за «тигром», лицо искажается от ужаса, и она кричит пронзительно, всем существом, как будто в смертельной опасности. Глаза Столярова сузились в щелочки, лицо округлилось — он смеялся, не разжимая губ.
— А говоришь, голоса нет?
Нина тоже рассмеялась, пряча влажные от слез глаза, — где-то глубоко внутри прорвалась плотина и стало легко. Девушка попросила осторожно:
— Можно, я еще попробую?
— Да, уж конечно! Не для забавы же мы пугали тебя бенгальским тигром.
Нина появилась из-за ширмы неузнаваемо другая. Перед нами была зрелая любящая женщина, на которую обрушилось несчастье; жестом, выражавшим душевную муку, она стянула с головы платок и, простоволосая, позабывшая самое себя, кинулась в церковь: «Не верю! Не верю! Не его венчают!»
— Верно! — отрывисто прозвучал голос Столярова. — Не забывай этого состояния. — И когда разволновавшаяся Нина села, он проговорил, взыскательно оглядывая учеников: — Запомните: чтобы подчинить себе зрителя, воля и эмоциональное состояние артиста должны быть выше и сильнее воли зрителя. Только тогда он пойдет за тобой, куда ты его поведешь, и будет плакать, если ты велишь, и страдать, и смеяться. Нельзя давать зрителю отдыхать. Робкое покашливанье в зале, скрип стульев — первые признаки того, что он начинает выходить из-под твоей власти.
«Правильно! И педагог ведь обязан обладать такой же властью, чтобы подчинить себе учеников», — думал я. В сравнении со Столяровым, всегда собранным, как пружина, воспламеняющимся, Аратов выглядел тусклым, встречаться с ним не хотелось, еще более не хотелось подчинять ему свои чувства. «Об искусстве, — убеждал я себя, — нужно говорить красиво и вдохновенно — оно не терпит обыденности…»
— Темперамент — вот основной стержень, сердцевина искусства, да и литературы, — проговорил Столяров. — Темперамент может видоизменяться, но градус его должен быть всегда высоким и сильным. Актер без темперамента подобен деревянной кукле: дергают за веревочку, она болтает руками и ногами… — Он отошел в дальний угол комнаты и добавил многозначительно, с едва приметной улыбкой: — И только тогда не потухнет в душе огонь, когда работа человека совпадает с его призванием. Человек обязан знать, что именно на этом месте он приносит наибольшую пользу людям, обществу…
«Правильно, — мысленно повторял я, почти с восторгом следя за Столяровым. — Правильно!» И опять живо вспомнились слова Сергея Петровича Дубровина: «Жить и работать во имя счастья человека — нет выше цели, нет выше назначения…». Разве может понять это Аратов со своей скучной философией?..
Но выпадали и нам счастливые минуты. Радость приносил Михаил Михайлович Бархатов. Он подымался на третий этаж не по-стариковски резво, как бы демонстрируя перед нами задор не стареющей своей души. Было в нем всегда что-то ласково-простоватое и вместе с тем праздничное, излучающее тепло и уют; ощущение приподнятости, веселья и счастья заставляло трепетать. На его улыбку невозможно не ответить улыбкой, она роднила нас всех. В один миг мы как бы переносились в другой мир, в другую жизнь.
Зажигались все лампы, и большой зал принимал вид богатой гостиной в московском особняке: мы репетировали сцену съезда гостей на бал в доме Фамусова. Учащиеся обеих групп — персонажи грибоедовской комедии — входили в гостиную группами и поодиночке: блестящие гвардейские офицеры, высокопоставленные чиновники, вельможи, бедные родственники, молодые девицы, старики и старухи…
Девушки приседали в почтительных реверансах, порхали по залу, играли веерами, жеманничали и пересмеивались. Старики рассаживались за карточными столиками. Мужчины важно надувались, думая, что достигают этим барственных манер и солидности, церемонно раскланивались, неумело, но с усердием припадали к дамским ручкам, сбивались в группы — беседовали, неприкаянно бродили в жестоком сплине, кидали друг другу перчатки — знак вызова на дуэль, приглашали на танцы, вальсировали.
Михаил Михайлович в жилетке, с расстегнутым воротом рубашки, разгуливал среди нас, следил за поведением каждого в незнакомой нам обстановке, посмеивался: видеть сборище нелепо расшаркивающихся, надутых и важничающих людей было, должно быть, забавно.
«Горе от ума» мы знали наизусть от первой реплики до последней. Собственные слова казались бледными и жалкими перед текстом комедии, полной афоризмов, острот, поговорок, крылатых фраз. Это врезалось в память на всю жизнь, навязчиво вертелось на языке и всегда было к месту.
Но касаться текста нам пока не позволялось — мы учились только входить и уходить, кланяться, сидеть на стуле, приглашать на танец, носить костюм…
— Не горячитесь, не машите руками, — учил Михаил Михайлович. — Широков, у тебя ноги не сгибаются. Почему? Ходи мягче, свободнее, вот так… — И, молодцевато приосанившись, он гоголем подлетал к женской ручке. — Фролов, Фролов! Не кособочься. Голову держи прямее, надменнее, ты знатный вельможа… Тайнинская, не прыгай по залу, здесь тебе не волейбольная площадка. Девушка на выданье будет стараться всех обворожить — тебе жених нужен… Ракитин, целуя руку одной дамы, не вставай, спиной к другой… Вы играете гостей. Но на сцене вы хозяева, а не гости, и ведите себя свободно, естественно — так же, как вел бы себя тот человек, которого вы представляете. Вы обязаны знать этого человека во всех подробностях. Ответьте на такие вопросы — их поставил Константин Сергеевич Станиславский: кто вы? Имя, отчество, фамилия. Состав вашей семьи. Общественное положение. Где живете в Москве? Улица. Наружный вид дома. Сколько комнат в квартире. План квартиры. Обстановка вашей комнаты. Что делал сегодня с утра, час за часом? Какие были удачи и неудачи за день? Какие дела сделал за день, с кем повидался? Ваше отношение к Фамусовым? Родственник или знакомый их? Откуда знаком с Горичами, Хрюмиными, Тугоуховскими, Хлестовой, Чацким? Ваше отношение к мыслям Чацкого и Фамусова?.. Все это вы должны знать, и тогда легче станет жить на сцене…
Михаил Михайлович обвел нас сочувствующим взглядом, примолкших и озадаченных, — в воображении с лихорадочной быстротой возникали образы людей, один за другим.
Мамакин, сердито склонив голову, наматывал на палец прядь волос. Михаил Михайлович спросил его:
— Почему ты такой мрачный? Кто ты есть?
Мамакин упрямо встряхнул кудрями:
— Я офицер, картежник и бретер. Вчера ночью я проигрался дотла. Человек, который обыграл меня, тоже здесь. Я пришел его убить. Подойду к нему, обзову шулером, дам ему пощечину, он вызовет меня на дуэль, и я подстрелю его, как зайца!..
Михаил Михайлович сокрушенно покачал головой, усмехнулся:
— Экая зверская фантазия! Скандалист…
Ирина Тайнинская точно купалась с наслаждением в этой атмосфере взаимного внимания и светской учтивости, ходила, не чувствуя под собой ног, счастливая, сияющая. Весь вечер она не отставала от меня.
— Ну почему я не родилась в том веке? — вздыхала она мечтательно. — Какие выезды, балы, наряды! А кавалеры… Не то, что наши ребята: только и слышишь — Ирка, Зойка, Алка! Никакой вежливости. И ты такой же? — допытывалась она, и я не мог понять — всерьез или шутливо, потому что один глаз глядел строго, даже печально, во втором то вспыхивала, то исчезала насмешливая искринка. — Поцелуй мне руку, — требовала она, улыбаясь лукаво. — Только не вздумай делать вид, а по-настоящему, а то пожалуюсь Михаилу Михайловичу, что ты уклоняешься от сценической правды.
