Александр Андреев - Ясные дали
Порогов подлетел к нам, на ходу кидая на нос очки.
— Ага, приехали! Роль выучил? — спросил он меня и подозрительно прищурился. — Ну, смотри! Завтра начнем снимать… — И, точно забыв о нас, зашагал вокруг стола, ероша волосы; он похудел, глаза углубились…
«Не мало, знать, сил берет у него работа», — подумал я, проникаясь уважением к нему.
Упершись руками в косяки, он глядел в окно на меркнущие горы, и виделись ему, должно быть, полные ярости батальные сцены, мятежные толпы, вздыбленные кони, расстилались живописные пейзажи, звучала пронзительная и тревожная музыка и слышался шепот влюбленных…
Николай Сергеевич выглядел здесь более простым и доступным — подействовала природа.
— Неплохое начало у вас, ребята. Даже завидно. Я начинал со слуги: «Кушать подано». Вот первые мои монологи. У тебя, Ракитин, большая и интересная роль. Надо только глубоко понять ее и раскрыть. Вася Грачик может стать любимым героем молодежи…
Серафима Владимировна сняла шляпу и положила в нее книгу; встряхнув волосами, она покинула свою парту.
— Где-то видела вас, а вот где — не могу вспомнить. Вы из какого-нибудь театра?
Лицо ее было таким же красивым, как и раньше, только возле рта легли две горькие складочки да в глазах, когда-то веселых, сгустились печальные тени, но это, может быть, от сумерек. Нет, она не изменилась, она такая же обаятельная. И тот же слабый запах духов исходил от нее. Я улыбнулся ей.
— Мы вместе на пароходе ехали. Вы приглашали нас, вернее моего товарища, в салон играть на скрипке. Помните? А после вы были у нас на заводе…
Она почти испуганно прижала к груди руки:
— Боже мой, как вы изменились! Совсем другой человек. Только глаза прежние. Эти глаза я и запомнила… А где тот мальчик, скрипач?
— В Москве, в консерватории учится.
— Скажите, молодец какой! — И усмехнулась: — Паганини! Да, да… — Эти «да, да» прозвучали как будто сожалеюще, так говорят о хорошем, но прошедшем, утраченном. — А потом я приезжала на завод с концертной бригадой, и парторг познакомил меня с вами. Помню. Вы, кажется, знаете Дубровина, Николай Сергеевич?
— Еще бы не знать! — живо отозвался Столяров. — Вместе служили когда-то. Иван Сокол, отец Нины, был у нас командиром, Сергей Петрович — комиссаром, а я в политотделе работал… Как же, однополчане… — Он повернулся ко мне и спросил строго: — Так ты с завода? Странно…
— Мне Сергей Петрович писал про вас…
— Что же ты молчал?
Леонтий Широков ответил за меня с насмешкой:
— Он у нас стеснительный и… гордый.
Сердобинский презрительно и с сокрушением покачал головой — это было выше его понимания:
— Ну и чудак!..
Порогов оттолкнулся от окна и, подступив к нам, взглянул на меня из-под очков. Впоследствии я наловчился по этим взглядам — в шутку их называли «ракурсами» — угадывать его внутреннее состояние: если он нагибал голову и глядел поверх очков — значит, сердит и беги с глаз долой; если же голова запрокидывалась и взгляд шел из-под стекол — замри на месте, превратись во внимание и жди указаний. Увлеченный делом, он забывал о всех своих ракурсах.
— Ты говорил, что никогда не ездил в седле? — спросил он и кинул через плечо: — Позовите майора Зебрина!
Слова на лету подхватила Клара и выбежала из класса.
— Иди одевайся, — приказал мне Порогов.
Через несколько минут я предстал перед ним, одетый в костюм Васи Грачика. Григорий Иванович схватил меня за плечи, повернул раза два и потащил к выходу.
Возле крыльца стояли две оседланные лошади — вороной мерин и гнедая кобыла Касатка с белой звездой на лбу и в белых чулках, молодая стройная, возбужденно вздрагивающая.
— Вот твоя боевая подруга. — Порогов небрежно указал на кобылу и попросил майора: — Научите его ездить в седле.
Кавалерист, маленький и чернявый, с большими тараканьими усами в стороны, был перетянут крест-накрест скрипучими ремнями; ласковые похлопыванья по конской шее, нежнейшие междометия, преданные взгляды выдавали его благоговейную любовь к лошади.
Касатка потянулась ко мне мордой, всхрапнула, вздыхая, и доверчиво положила голову мне на плечо.
— Вот и подружились, — сказала Серафима Владимировна.
Пользуясь вниманием и входя в роль педагога, майор Зебрин долго и подробно объяснял, как надо обходиться с лошадью.
— Конь иной раз умнее человека. Полюби коня — он в долгу не останется. Человек и конь, можно сказать, — одна душа.
Затем кавалерист ловко кинул в седло свое поджарое тело. Я попробовал сделать то же самое. Но Касатка почему-то подалась в сторону, и я долго танцевал возле нее на одной ноге. Майор снисходительно усмехнулся и скомандовал негромко:
— Отставить!
Вторая попытка кончилась тем же. Зебрин опять, и как будто с радостью, осадил меня словом «отставить», а сам, показывая, птицей взлетел на коня. Но и я, повторив одно его движение, без усилий очутился в седле. Команды «отставить» не последовало.
Касатка горделиво мотнула головой, как бы одобряя мои действия, и стала мягко перебирать ногами. Я натянул повод, каблуками надавил бока лошади, и она вдруг взвилась.
— Держись! — предостерег Порогов, а Леонтий добавил с издевкой:
— Хватайся за хвост, как Иванушка!
Касатка поскакала. Равняясь со мной, Зебрин закричал, грозно топорща тараканьи усы:
— Сиди прямее, тверже! Всадник на коне — как пружина.
А километра через два он добавил, смягчаясь:
— Для первого раза ничего…
Лошадь казалась чуткой и снисходительной к моей неловкости, а сидеть в седле было удобно, ноги упирались в стремена. И я уже не был самим собой, я как бы раздвоился: Вася Грачик гарцевал на коне, а Дима Ракитин с восторгом любовался им: ах, какой прекрасный всадник, какой бесстрашный боец, какая великолепная посадка и как неудержимо ринется он в атаку! Вот оно, кино: сегодня играю кавалериста — и я на коне, завтра получу роль моряка — поведу корабль в шторм и непогоду, затем пограничник, с собакой выслеживающий диверсантов, подпольщик-антифашист… Возможностям нет границ!
Выпрямляясь картинно, я косился по сторонам — не увидит ли Нина, вот было бы замечательно! Я попытался бы подхватить ее в седло. В одном месте сквозь собачий лай явственно прозвучал женский голос; я резко осадил лошадь, повернул к дому и заглянул через изгородь — во дворе было пусто, только металась на цепи и выла охрипшая собака.
— Как вы крутанули, — сказал майор с неодобрением. — Кобыла аж присела. Что это вы?
— Мне послышалось, будто кто-то позвал.
Майор озадаченно пожал плечами и рукояткой плети погладил усы.
За горами угасала заря. Мы порысили назад. Возле школы майор Зебрин откозырнул мне и уехал, уводя Касатку в поводу. Все уже разошлись, и Широков с Сердобинским пропали. Стало совсем темно. Где теперь искать Нину? Спросить о ней у костюмерши было неловко, тем более у Порогова — мне казалось, что они истолкуют мой вопрос не так, как нужно. А я ни за что не усну, если не увижу ее сейчас же, немедленно. Может быть, постучать в каждое окно, где горит свет, и спросить, не живет ли она тут? Но улица длинная, а освещенных окошек много.
В проулке, в розовом отсвете мелькнула белая тень: шла женщина. Я кинулся ей навстречу — это Нина! Только она может так легко и бесшумно ходить по земле.
Нина часто дышала — торопилась, поблескивали в сумраке глаза и зубы.
— Мне Леонтий сказал, что ты здесь. Думала, не застану… Собаки такие злющие, чудится, что они все гонятся за мной и вот-вот схватят за ноги. Бежала… Как хорошо, что ты приехал. — Она с облегчением вздохнула и коснулась рукой моей щеки… Бывают руки, нежные и теплые, которые, кажется, способны погладить душу, чудодейственно снимая с нее тяжкое беспокойство, тревогу, боль, и становится сразу светло и радостно жить.
Мы пошли к реке.
Нина рассказала, что группа выбирала натуру, снимала пока общие планы, что она не занята была ни в одном кадре и все эти дни проскучала, и теперь, когда я приехал, начнутся наши с ней репетиции и съемки.
— Здесь так красиво, Дима! Мы обязательно должны пойти в горы. Я уже была там, одна… Представляешь, вечная тишина и дикость! И так печально делается, до слез. Стояла и плакала — от одиночества, должно быть, или от восторга…
Ночью еще стремительнее, кажется, и шумнее неслась вода, бурлила и вспенивалась, с разбега налетая на валун, стоящий торчком.
— Мы с тобой все горы облазим. Я приметила красивую скалу, она пригодится нам…
— А в Москве жара, — отозвался я тихо; как мне передать ей, что я считал не только дни, но и часы, когда наконец увижу ее? — Очень скучал я там… без тебя.
Нина не пошевельнулась, быть может, не расслышала — река так расшумелась, — потом повернула ко мне лицо и спросила шепотом:
