Блага Димитрова - Страшный суд
Но Тьен не унывает. Он не изверг ни одного шоферского проклятья, он улыбается. Оба моих «телохранителя» приседают на корточки и помогают ему.
Чтобы не чувствовать себя посторонней дармоедкой — ощущение, которое не дает мне покоя в этой стране, — беру фонарик, чтобы светить. Рука устает быстрее, чем я надеялась. Кружочек света сдвигается с того винта, который завинчивает шофер. Напрягаю все внимание, чтобы светить точно на пальцы Тьена. У меня такое самодовольство, точно я выполняю работу, от которой зависит исход войны. Вспоминаю велосипедиста в пещере. Чувствую себя сопричастной к спасению этой страны. Думаю: «Сколько таких фонарных кружочков, дрожащих и слабых, сосредоточено этой ночью на смертельных ранах в госпиталях, на поломанных частях машин, на рытвинах дорог, на испорченных рельсах, на креплениях мостов, на израненном теле этой земли».
Машина готова. Тьен моет руки в горном ручье. Успешный ремонт сделал его еще оживленнее. Вот люди, которые умеют бедствие обращать в праздник. Не делаем ли мы иногда наоборот?
Есть какой-то поэтический корень в стремлении молодых и стариков защищать свою землю от неба. Все пословицы призваны на помощь, все легенды подняты и поставлены в строй, все песни мобилизованы и призваны.
Страшно за тех, кто сеет страх. Исчерпав легенды, Ке начинает рассказывать новости. Он их рассказывает с той же интонацией, как и легенды, словно они произошли не сегодня, в пяти километрах отсюда, а тысячи лет назад.
— Была большая бомбежка моста Май-фа через горную реку. Сбит один самолет.
Зная о том, как густо движение на вьетнамских дорогах, боюсь спросить о количестве жертв. Да и нет смысла. Вьетнамцы не любят говорить о своих жертвах. Само это слово им как бы чуждо. Они молчат о своих потерях и в коммюнике. Им стыдно будить в людях жалость. Но когда узнаешь, испытываешь вовсе не жалость, но чувство, похожее на преклонение.
«Джип» снова прыгает на ухабах. Шофер по одному ему известным тропам объезжает разрушенные мосты и опасные переправы. Спрашиваю его по-вьетнамски, не устал ли он (единственное слово, уцелевшее у меня с прошлого года). Жестом он отвечает, что нет. У меня сдвигаются все представления о пределах человеческой выносливости. Тьен улыбается в ответ на мои мысли о нем.
* * *Машины теперь летают очень высоко, а сам человек? Каких высот достигает он? Или как низко он пал?
Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшим домом. Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшими женой и детьми. Вьетнамец, поднявшийся над своей сгоревшей землей. Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшим самим собой.
Вьетнамец. Что бы могли мы знать о высоте современного человека, если б не он, худенький, маленький вьетнамец — трагическая гордость нашего времени.
* * *Как далеко и как долго приходится идти ради встречи.
Моя чужая девочка. Конечно, мы встретились, и ты уже привыкла ко мне. Но настоящая встреча со мной тебе еще предстоит. Для нее ты когда-нибудь вернешься назад, будешь бродить в далеких воспоминаниях.
Представляю тебя семнадцатилетней. В твоей головке родился вопрос, который рано или поздно не может не родиться: «Правильно ли течет моя жизнь? Не сбита ли с толку? Не лучше ли она была бы, если бы я жила на своей родине?»
А я ничем не могу тебе помочь. Я не знаю. Да и не может быть одного односложного ответа: «да» или «нет». Да и сама истина не стоит на месте. Если будешь искать ее в определенной точке времени и пространства, она наверняка от тебя ускользнет.
Может быть, иные хотели бы превратить ее в нетекучий, стоячий пруд, но она утекает у них меж пальцев.
Жизнь твоя сбилась с узенькой ровной колеи. Но и весь мир сбит с нее. Прямолинейная жизнь в этом сложном и успокоенном мире выглядела бы противоестественной уродкой.
Я спасла тебя от бомб, но от современного мира спасти не в силах. Да ты и не сказала бы мне спасибо.
Единственное, о чем ты можешь меня спросить, глядя с сомнениями и укором сквозь косоватые щелочки глаз: «По какому праву ты навязала мне свою помощь?»
Если хочешь знать, давай поедем вместе со мной по тем дорогам, которые привели меня к тебе.
* * *Не я ищу дорогу, а дорога ищет меня.
Ночные дороги Вьетнама дышат трудно и часто. Топанье бегущих ног словно сердцебиение земли. Куда они все бегут? Хочу взглянуть на их лица, чтобы догадаться о цели, а вижу спины. Спины говорят больше лиц, ведь они не могут прятаться за улыбкой, не могут напустить на себя благодушного выражения. Усталость, муку и твердость вижу в каждой спине.
Эти женщины откованы из железа. Бамбуковое коромысло на каждом плече. Трусят. Ритм трусцы наследован у тысячелетий. Коромысла покачиваются то к одной тяжести, то к другой. Движением плеча женщины уравновешивают и успокаивают их.
Выхожу из машины и попадаю в поток трусящих. Разговариваем без слов. Я гляжу на них, а они на меня.
Я понимаю их или воображаю, что понимаю. Впрочем, вот этого не понять нельзя. Худенькая женщина, не переставая трусить (и не забывая уравновешивать коромысло), кормит грудью ребенка. Последние капли сил и жизни она переливает в него. Она передает ему эстафету бега.
В своей отчизне они вынуждены продвигаться только во мраке. Родное небо преследует их. Оно гудит и бросает бомбы. Они бегут от родного неба.
По сторонам дороги шелестенье и шорох. Мне кажется, что ночь наполнена шепотом змей. Разве можно спрыгнуть в придорожный окоп, где, наверно, змеи лежат клубком. Однако прыгаем и даже прижимаемся к стенкам и ко дну. Тишина после взрыва как целебная мазь на обожженное место.
Люди снова трусят. Сломанные велосипеды за спиной. Навьюченные велосипеды толкают впереди себя. Целые сложные композиции из соединенных друг с другом навьюченных велосипедов. Во вьюках только оружие и рис. Рис и оружие. Все для юга. Тем, кто трусит на юг, безмолвно уступают дорогу. Мешок с рисом порвался. Десятки рук собирают все до зерна. Горстками возвращают и ссыпают рис снова в мешок. А сами голодные.
Трусят и трусят. Одни — на юг, другие — к родным пепелищам. А куда иду я? Что я ищу среди этих сирот и вдов?
На каждое давление сверху (с неба) эти люди отвечают тихим, но упорным ответом травы. Они выпрямляются сами. Их не надо поднимать и разглаживать.
Трусят и трусят. Они незнакомы друг другу, но все их плечи подставлены под один общий груз. Чем ближе соседнее плечо, тем лучше, и чем темнее, тем лучше. Даже самая черная ночь приводит к утру.
Но если утро начинается с реактивного гула и с разрыва бомб, то значит все еще длится ночь. И рассвет далек. Эти люди бегут к рассвету.
Я тоже жду своего утра. У меня оно ближе. Если ничего не случится, то оно может наступить через месяц далеко отсюда, на аэродроме. Может быть, в то время мы будем уже вдвоем. Одна маленькая ручка будет утопать в моей руке. Но могу ли я представить теперь, что это утро будет самым трудным в моей жизни.
А эти люди, бегущие в темноте, представляют ли они, что их утро тоже будет нелегким? Те, кто чудом останется жив, распрямятся, чтобы свободно вздохнуть, оглянутся и увидят — самых дорогих и близких рядом нет. При солнце виднее будут потери, одиночество, постарение. Что-то опустело в душе, как рукав безрукого солдата. Вместе с остатками сгоревшего дома они будут собирать воспоминания и улыбаться солнцу сквозь слезы.
* * *Хорошо, что мы не знаем, что́ предстоит в пути. С меньшим нетерпением рвались бы вперед. Я пошла по этой дороге, не зная и не спрашивая куда. А возвратиться уже нельзя.
Зеленый ветерок с рисовых полей. Праматерь всего зеленого на земле — ленивая густая река. Нужно быстро перескочить на паром. Мои спутники выпрыгнули из машины и бегут вперед, чтобы показать пропуска. Наша машина медленно раздвигает толпу людей, тоже жаждущих попасть на паром, объезжает грузовики. Все они терпеливо ждут и терпеливо, безропотно пропускают меня. Женщины со спящими детьми. Мужчины с оружием. Их где-то ждут. Что-то зависит от их своевременного прибытия. Может быть, даже жизни.
Что-то завтра вечером ждет меня? Одна встреча, которая перевернет мою жизнь.
Паром не достает до самого берега. Метров пять нужно проехать водой. Вьетнамцы толпой заходят в мутную воду.
Воскресли все ужасы, которыми напичкали меня люди, уже побывавшие во Вьетнаме.
— Больше всего берегись воды. Не окунай даже пальца. Все воды заразны. Кишат бактериями, смертельными амебами и пиявками. Зайдешь по щиколотку и — крышка!
Толпы самоубийц заходят в воду по колена и выше. Жду, что сейчас их ноги начнут подкашиваться и я увижу воочию первые признаки неизлечимой болезни.
Комары пронзительно свистят около моих ушей. Наши болгарские комары по сравнению с этими альтруисты, филантропы, человеколюбцы.
Машина подбирается к самой воде. Обгоняем, раздвигаем людей, уступающих нам дорогу. Едем мимо глаз, наполненных ночной тишиной. Стараюсь спрятаться в глубине машины. Мне стыдно, что я опережаю их, ворую их встречи или, напротив, прощальные слова, может быть, и само утро.
