Блага Димитрова - Страшный суд
Выйдя на воздух, удивляюсь, что хожу на двух ногах, что двумя руками тянусь к зеленым древесным листьям. Совестно. Словно руки и ноги я у кого-то украла.
* * *Так много крови я видела, будто у земли перерезаны вены. Тогда почему же она жива?
Мой Вергилий настоящий вьетнамец, свободный от трагических комплексов. Он видит, что я ошеломлена. Он начинает лечить меня от трагического взгляда на мир. Слова его, как глазные капли.
— Раненым здесь спокойно. В пещерах они уверены в своей безопасности. Бомбы их не достанут.
Да, я знаю, что больницы — объекты свирепых бомбежек. Вместо того чтобы своими каплями успокоить меня, Ке отравляет мне глаза еще больше. Верная своему славянскому зрению, вижу картины еще страшнее этой. Вспоминаю о бомбежках больниц в Ханое, в Хайфоне, в Вине, Нам-дине. На марле выступает новая кровь. Раненый жалеет, что не был убит сразу. Бомбятся не больницы, а хрупкие надежды выжить и выздороветь.
Ке понимает, что мой случай тяжел, и льет капли еще:
— При налетах на больницу сестры и врачи носят больных в убежища. Выздоравливающие помогают более слабым. Операции при бомбежках не прекращаются. Очень часты случаи гибели самих хирургов.
После кругов ада еще величественнее, невозмутимее звездная тропическая ночь. Спокойный вьетнамец ее неотъемлемая частица.
* * *Так спокойна эта земля. Если есть сейчас во всем Вьетнаме что-то мятущееся и тревожное, так это, наверно, я, чужедальный путник на ней.
Неутомимый Ке указывает мне на темный профиль горного хребта. Улыбка его, как дверца в детство. Легендарная Там-тхань, гора с фантастической гранитной фигурой. Наверху ясно очерчивается пригнутый стан женщины, всматривающейся вдаль. Это молодая То Тхи, которая так упорно ждала возвращения мужа с войны, что окаменела. Каждый вьетнамец знает с детства песню о ее верности и ищет встречи в жизни со своей То Тхи.
Чем труднее и переменчивее у народа его историческая судьба, тем он постояннее и миролюбивее по нраву. Это касается и нас, болгар.
Но у вьетнамцев мы наблюдаем совсем уникальное явление: их нежность, прошедшая сквозь огонь, кровь и жестокость, осталась нетронутой. Даже, мне кажется, она становилась все утонченнее под грубыми шагами тысячелетий. Она оттачивалась как на токарном станке. В человеческой природе таится удивительная способность: устоять перед внешним миром, создавая в себе его противоположность. Известный эффект «обратной связи». Резкое соприкосновение с холодом вызывает более бурное горение в живом организме. Противоположные явления сближаются и в наших ощущениях. Прикосновение ледяного железа обжигает подобно огню.
В загадочном мире психики физический закон обратной связи тоже подтверждает себя. Чем грубее внешний нажим, тем нежнее, тоньше, душевнее, духовнее, если хотите, самозащита.
Бесчисленны легенды этой страны. Здесь исторические события стали легендами, а легенды — историей. Я не встречала у других народов такой кровной связи прошлого с настоящим. Сегодняшний день не отбрасывает прошлого, но привлекает его, не убивает убитых снова и снова, но оживляет их.
Мы, едва придя на арену жизни, стремимся зачеркнуть все, что было до нас, и начать на голом месте. Тщимся быть началом, не желая быть продолжением.
Время во Вьетнаме несет не отрицание, а подтверждение. Сегодняшний день не выхолащивает вчерашний, но обогащает его. И тогда он сам становится историей.
После самых немилосердных бомбежек вьетнамец собирает обломки буддийских храмов, осколки бомб, патроны и ружья. В каждой деревне есть музей с экспонатами, еще не остывшими в прямом, а не в гиперболическом смысле.
Двадцатый век здесь воюет против всех прошлых столетий. Кибернетика соседствует с заостренными бамбуковыми кольями, сверхзвуковые самолеты — с капканами и волчьими ямами, напалм — с подводными трубочками, которые употреблялись еще во времена нашествия монгольских орд.
Но дело не только в трубочках и первобытных капканах. Против машин и роботов (называемых солдатами) двадцатого века поднимаются древние времена с легендами и песнями, с воспоминаниями о героях и подвигах, с наивностью и чистотой. Вот уж сколько лет двадцатый век обрушивает сталь и огонь, но не может сокрушить и угасить простенькой веры в правое дело.
В сознании простых вьетнамцев времена диффузируют одно в другом. Чума ассоциируется с атомной бомбой, атомная бомба — с чумой.
Вьетнамцы живут в каком-то компактном нетекущем времени. Поэтому, может быть, они так спокойны перед смертью. Их земля не знает забвенья.
* * *Не имеющему памяти бессмысленно говорить о забвении.
Между двумя легендами, как между двумя тысячелетиями, пробую вставить клинышек настоящего:
— Хайфон сильно пострадал?
Я затаила дыхание в ожидании ответа, а Ке задумывается, взвешивает каждое слово на своих вьетнамских весах.
— Хайфон держится героически!
— Его сильно бомбят?
— День и ночь. Ночь и день. Больше всего вражеских самолетов сбито там.
От его разъяснений не становится легче.
Целый год я следила за сообщениями из Вьетнама. Бомбы, обрушенные на этот участок земли, а в особенности на город Хайфон, были нацелены и в меня. Нет более страшных бедствий, чем те, которые происходят вдали от нас. Когда мы находимся в центре бедствия, у нас находятся и силы его пережить. Гораздо труднее пережить воображаемый ужас, которым застигнуты наши близкие.
Моей матери под мирным болгарским небом сейчас труднее, чем мне. Ее воображение развинчено. Бомбы, которые в меня не попадают, разрываются у нее в сердце. Вдали от Вьетнама страшнее, чем среди его полуночных джунглей. Лишь ступив на эту землю, я начала постепенно успокаиваться.
И все же для меня остается загадкой самообладание вьетнамцев. Может быть, это и есть «обратная связь»? Бомбежки нарастают. Разгорается война нервов. На эскалацию войны они отвечают эскалацией спокойствия.
* * *Что такое спокойствие? Анахронизм. Мы уже забыли его настоящий, неподправленный аромат и вкус. Пересечь улицу современного города — уже беспокойство, граничащее с риском для жизни. Домашний мир пронизан телефонными звонками. Радио, телевидение, газеты излучают тревогу. Учреждение — клубок неприятностей и волнений. Скорости все растут. Смерть становится все внезапнее.
Запрешь дверь, беспокойство пролезет в почтовый ящик. Спустишь плотные шторы, оно проникнет в виде радиоволн. Перерезать телефонный шнур? Отключить телевизор и радиоприемник, не открывать почтальону и не лазать в почтовый ящик? Хорошо. Но тогда беспокойство явится отсутствием новостей. Что там делается, снаружи? Все ли благополучно?
Некоторые ищут спокойствия, убегая от мира. Но вдалеке от тревог тревожимся еще больше: не прозевал ли какую-нибудь очень важную новость? Хватаешь позавчерашнюю газету, случайно попавшую к тебе, и жадно прочитываешь ее. Самая пустячная новость потрясает.
Кроме того, чем дальше будешь углубляться в природу и тишину, тем больше будешь утрачивать иммунитет к лихорадке сегодняшней жизни. Неизбежное возвращение в город, пусть ненадолго, может оказаться опасным и даже гибельным.
Каждый встречный начиняет тебя новостями замедленного действия. Они будут взрываться в тебе целую ночь.
Если вдруг попадешь в муравейник какого-нибудь кафе, выйдешь оттуда в волдырях и укусах. Некуда бежать, кроме как внутрь себя. Но и сама ты — сплошное беспокойство. От себя же убежать, как известно, невозможно совсем.
Но, оказывается, так же, как бывает тихо в эпицентре урагана, можно обрести спокойствие в самом центре тревоги. Никогда я не чувствовала себя так спокойно, как во Вьетнаме — в горниле современной войны. Вкушаю спокойствие, как запретный плод.
Перед лицом возможной немедленной смерти отступили все остальные заботы и мелочи, которые и создают главное беспокойство. Досаждают не тигры, а комары.
Никаких раздвоений, никаких колебаний! Люди вокруг солидарны, добры и знают, что нужно делать. Они не ходят жаловаться один на другого, не обвиняют и не оправдываются. Не пишут анонимных писем в учреждения. Разрушение материальных устоев создает моральную устойчивость. Звучит страшновато, но это так. Потеряв все, не боимся потерять ничего. Ты свободен от всего. Ты спокоен.
Спокойствие. Самый сладкий из всех земных, но вымирающий плод. Оно как древние сорта винограда, исчезнувшие из-за филлоксеры. Человеческие губы никогда не прильнут к его волшебному, живительному, ароматному соку.
* * *Общаясь с травами и деревьями, верю, что спокойствие зеленого цвета.
Возвращаемся к поломавшейся машине. Шофер снял заднее колесо. Весь в грязи и масле, он стучит, пилит, завинчивает. В немощном кружочке света от карманного фонарика лежат гайки, шайбы, винтики, шестеренки. Для меня они загадочны, и я сомневаюсь, что их можно снова поставить каждую на свое место.
