Михаил Дмитриев - У тихой Серебрянки
— Я согласен! Сегодня же!
— Ого какой прыткий. Ты уж позволь мне самому этим заняться.
После полудня Михаил сам зашел ко мне, устало присел на скрипучую табуретку и сказал:
— Собирайся, пойдем в Федоровку.
— Зачем?
— Надо.
Михаил иногда любил сделать что-либо таинственное, преподнести сюрприз. Видимо, и сейчас что-то придумал. Возможно, станковый пулемет нашел или что-то другое.
Федоровка от нас километрах в двух. Шли молча, затем Михаил начал рассказывать, как гитлеровцы морили голодом и избивали пленных, натравливали овчарок.
— Счет к фашистам у меня большой. Пора рассчитываться, пора!
Прохоров не скрывал, что все свободное время пропадает в лесу — ищет партизан. Но, видимо, пока их нет в здешних местах.
— Я дальше так не могу. Вот иногда думаю: возьму пулемет, лягу на шоссе и такого* переполоха наделаю… Нет, одного пулемета мало, возьму и твой. Хорошо?
— Ну, укокошишь десяток гитлеровцев, а они расстреляют семьи, а может, каждого десятого из Серебрянки. Так же сделали под Рогачевом… Нет, надо что-то другое придумать.
— Да-а, ну и товарища я себе приобрел! — криво усмехнулся Михаил. — Все обдумываешь, примериваешься…
— А ты безрассудно торопишься, — отрезал я.
Мы наверняка поругались бы, если бы не входили уже в Федоровку. В этой деревне мы нашли добрых и умных советчиков — Арсена Степановича Бердникова и Самуила Павловича Дивоченко. Это к ним и вел меня Михаил Прохоров. Он был ранее знаком с Арсеном Степановичем, а у того почему-то сегодня был и Дивоченко.
Бердников, грузный, солидный мужчина лет сорока пяти, сильно пожал руку, пристально посмотрел на меня, отступил на шаг и, можно сказать, буквально всего обшарил взглядом. Человек этот, подумалось, видит меня насквозь.
— Вот он, — Бердников кивнул на Прохорова, — рассказывал о тебе. Это хорошо, что ты сдержан. Пороть горячку в нашем деле никак нельзя. Тут уж не семь, а тридцать семь раз отмерь, а раз отрежь.
Он неторопливо прошелся по комнате, круто повернулся и снова стал против меня, тут же озадачив вопросом:
— Когда хворает корова? — И сам же ответил: — Без жвачки… А человек без дела… Знаю, что вы оба не «хвораете». Это хорошо. Только чересчур рискуете.
— Риск — благородное дело, — отпарировал Михаил.
Бердников нахмурился, остановил на нем свой тяжелый взгляд:
— И так еще говорят: не спеши на тот свет, сделай здесь все как след. Понятно?
Он опустился на стул, положил на стол натруженные руки. Они чем-то напоминали руки моего деда Степана, только больно уж спокойно лежали на столе.
До сих пор молчавший Дивоченко — хмурый, чем-то похожий на цыгана заговорил медленно, будто подыскивая слова. Но голос его был строг и категоричен, как голос человека, уверенного в своей правоте:
— Я вам скажу прямо, без обиняков. Никаких рискованных шагов не делать. Вы здесь не одни работаете и своим необдуманным риском можете завалить всех. Поэтому без наших указаний ничего серьезного не предпринимать. Дисциплина и порядок — прежде всего.
Он умолк и пристально из-под насупленных бровей рассматривал меня. Затем хлопнул ладонью по столу, снова заговорил:
— Ну а теперь насчет тебя, Дмитриев. Вопрос уже обсуждали коммунисты. В Германию ехать не надо. Чем это кончится, мы не знаем. Надо идти к ним на работу здесь, в Серебрянке. Сам знаешь, работать можно по-разному. Будет что непонятно, приди, посоветуемся. Чтобы умно поступать, одного ума мало.
И опять хлопнул ладонью по столу.
— Так все-таки работать? Да ни за что на этих гадов работать не буду! зло отрезал я.
— Ну, это ты напрасно, — мягко вступил в разговор Арсен Степанович Бердников. — Я — старый коммунист, председателем сельского Совета был до войны, думаю работать председателем и после освобождения от коричневой чумы, если, конечно, люди доверят. Но теперь в нашем положении надо водить фашистов за нос. Вот смотри, читай… Ковалева же пока не трогать: не пришел срок.
Я читаю справку и не верю своим глазам: Бердников Арсен Степанович церковный староста Сверженской волости…
Долго сижу на лавке у стола, молчу, думаю.
— Так что же, я должен работать… на немцев?
Пристальный взгляд Самуила Павловича Дивоченко снова лег на меня:
— Не на немцев. А на Советскую власть. По поручению коммунистов будешь работать в Сверженской школе. Вот-вот немцы откроют ее.
Это была моя первая встреча с коммунистами Арсеном Степановичем Бердниковым, довоенным председателем Сверженского сельского Совета, и Самуилом Павловичем Дивоченко, инструктором Журавичского РК КП(б)Б, оставленными для подпольной работы в тылу врага.
В годы войны Журавичский район оказался в более сложных условиях, чем Кормянский.
Кормянский район находится вдалеке от шоссейных и железных дорог. Вея территория за рекой Сож — огромные лесные массивы, которые соединяются с Брянскими лесами. Возможно, мои товарищи по истребительному батальону ушли туда.
Через Журавичский район проходили важные коммуникации гитлеровской армии, в частности Варшавский тракт, по которому осуществлялось снабжение фронта на центральном направлении. Вдоль коммуникаций гитлеровцы насадили сильные гарнизоны. Там нет больших лесных массивов. Все это, по-видимому, затрудняло развитие партизанского движения в Журавичском районе.
Немаловажную роль сыграл и тот факт, что в самый канун оккупации района был убит осколком немецкого снаряда первый секретарь РК КП(б)Б Н.Ф.Шлыков, а председатель райисполкома Ф.И.Мышак и другие ответственные лица по различным причинам эвакуировались в советский тыл с последними отходящими на восток частями Красной Армии. Правда, в небольших лесных массивах возле Рискова и Сверженя были оставлены коммунисты — организаторы партизанского движения.
Видимо, я перенервничал, к тому же простыл, поэтому несколько дней пролежал в постели. Вскоре ко мне заглянул Михаил Прохоров и сказал, что Бердников торопит с выполнением поручения — надо расширить комсомольское подполье, чтобы на его основе создать партизанский отряд.
Скрепя сердце, я сдался: пошел оформляться на работу, Учителю-то можно заходить в каждую хату.
И ПОДО ЛЬДОМ РЕЧКА ТЕЧЕТ
1Первый урок — в седьмом классе. Хотя до войны вел историю, математику, язык и литературу, сейчас поручили зоологию. Учителей не хватает: на семь комплектов — шесть человек. Правда, классы небольшие, всего лишь по десять пятнадцать учеников. Родители стараются под всякими предлогами не «записать в школу» своего сына или дочь.
За расшатанными, с облезшей краской скамейками настороженно притихли ученики. Вчера под вечер сам разбирался, что такое зоология, что она изучает, а сегодня стараюсь преподнести им свои знания. Наглядных пособий нет. Местные учителя говорят, что их разбили и пожгли, когда в первые дни оккупации в здании школы останавливалась какая-то немецкая часть.
Только три книги на весь класс. Мне говорят, что еще повезло. Хуже тем, кто преподает историю и литературу. Занимаемся-то по довоенным советским учебникам, и в волости директору приказали, чтобы портреты руководителей партии и правительства затушевали чернилами. Вот поэтому у учеников «не оказалось» учебников — всего лишь один-два на класс. И мы довольны, что наши школьники не хотят портить книги.
Минут за десять до конца урока вдруг раскрывается дверь, и в класс вскакивает немец с автоматом на шее. Широко расставив ноги, он спрашивает, что это за собрание. Как могу, растолковываю: новые власти, мол, открыли школу, сегодня второй день занятий.
— Гут, гут! — ухмыляется он и велит положить книги на скамейки.
Перелистывает одну, вторую и вдруг начинает кричать: в учебнике литературы он увидел портрет Сталина. Тут же выдернул лист, порвал его на мелкие кусочки, а мне тычет кулаком в самый нос. Я боюсь одного: только бы не расстрелял детей. Пусть меня убьет раньше…
В каждом классе побывал этот немец — проверил учебники.
У всех учителей вид удрученный, словно на похоронах. Мы думаем, как спасти книги. И вдруг приходим к выводу, зачем затушевывать портреты? Можно же аккуратно по краям заклеить их. Так, мол, — это объяснение для «властей» — книга выглядит эстетичнее.
Теперь учебники по истории и литературе появились у каждого второго ученика. Аккуратные белые прямоугольники были на месте портретов. Притом смазывали клейстером не всю обратную сторону прямоугольника, а лишь края его, значит, сам портрет сохранялся. Ну а текст как был, так и остался прежним, советским.
И все-таки с тяжелым чувством каждый вечер возвращался домой. Кому скажешь, что работаешь по заданию коммунистов? Хотя и веду зоологию, предмет вовсе не политического значения, да все-таки в школе, которую открыли оккупанты. Стыдно людям в глаза посмотреть. Не объяснишь им, не расскажешь. Нужно сжечь школу во что бы то ни стало!
