Михаил Дмитриев - У тихой Серебрянки

Долго пришлось дожидаться, пока нагрелась вода и пока прутья, опущенные в бочку, стали эластичными. Зато потом работа пошла веселее.

Шестая корзина была уже поставлена в тенек на завалинку, когда во двор заглянул Михаил Прохоров.

— Доброго здоровьишка честным труженикам! — улыбаясь, он приподнял клетчатую кепку. — Значит, на хлеб насущный вы уже сегодня заработали?

Дедушка что-то недовольно пробормотал себе под нос и снова весь ушел в работу. Михаил подмигнул мне и выразительно кивнул на калитку: мол, выйди, поговорить надо.

Как только за мной захлопнулась калитка, он прошептал:

— Ты знаешь, тезка, нашел диски к пулемету. Целых три диска! Стрельнем, а? Сегодня, сейчас?

— Хорошо. Через десять минут я — как штык!

Пообещал, а вовсе не подумал, что нам надо сплести еще две корзины дедушка заготовил восемь каркасов. Я подложил сосновых щепок под бочку, сунул в горячую воду пучок прутьев и стоял, переминаясь с ноги на ногу, будто провинившийся школьник.

— Что, бежать надо? — улыбнулся дедушка. — Ну, беги, беги. Недаром же Мишка заглядывал, недаром. Только вот что я тебе скажу: вы уже не маленькие, думайте-мозгуйте, коли что-либо такое, голову не теряйте.

Через час мы уже колдовали над пулеметом. Миша, оказывается, прихватил с собой чистые тряпочки и даже шомпол от винтовки. Я знал устройство пулемета. Прохоров же с закрытыми глазами мог разбирать и собирать его. Все-таки В армии служил.

— Пошли на шоссе! — твердо сказал Михаил.

Возле одной елочки с обрубленной вершиной мы притаились, наблюдая за дорогой. По ней шли колонны машин. Решили ждать легковую. Она появилась для нас неожиданно в сопровождении мотоциклистов и броневика. Михаил рванул с плеча пулемет, но я тут же схватил его за руки:

— С ума сошел… На каждом мотоцикле по три фашиста…

Он потянул пулемет к себе, но я крепко держал его, прижимая книзу. Пока между нами шла безмолвная борьба, мотокавалькада скрылась за дальним поворотом шоссе.

— В детский сад тебе надо, в ясли! — почти крикнул Михаил.

— А тебе надо фляжку, обязательно…

— Зачем?

— Холодная вода промывает мозги, и они лучше соображают, — ответил я.

Он больше ничего не сказал, только приоткрыл затвор, из канала ствола выскочил патрон.

Снова нарастал протяжно-нудный гул, но уже с противоположной стороны, из Рогачева. Потянулась колонна грузовиков с солдатами в кузовах, затем пошли тягачи с пушками на прицепе. Потом шоссе опустело.

Минут десять стояла тишина. Но вот отозвалась синица, за ней — вторая, совсем рядом с нами начали перебранку драчливые сойки.

И вдруг мы услышали нарастающий гул. Вскоре он заглушил веселое треньканье синиц.

На шоссе показалась грузовая машина с какими-то ящиками в кузове, нагроможденными выше кабины. Михаил весь напрягся, пальцы, сжимавшие пулемет, вдруг побелели. Вобрав голову в плечи, он чуть скосил глаза вправо, затем влево. Кроме этой машины, ничего на шоссе не было. Вот она уже совсем близко. Гулко ударила дробь. Ручной пулемет дрожал в руках Прохорова, а из широкого раструба выпрыгивал малиновый огонь.

Машина прошла еще метров десять и, вспыхнув ярким пламенем, остановилась. Из кабины неуклюже вывалился шофер и остался неподвижно лежать у подножки.

Снова пулемет в руках Михаила стал выбивать металлическую дробь. Теперь горела не только кабина — занялись и ящики в кузове.

Михаил опустил руки, и пулемет умолк.

— Ну вот… первый шаг… сделан, — отрывисто, с паузами сказал Прохоров.

Мы заглянули в кабину: там, свесив голову, полусидел офицер. Он был мертв.

Пулемет спрятали в том же месте. Запасные диски сунули под кучу валежника. Если вдруг кто-либо обнаружит пулемет, то хоть диски нам останутся.

Теперь в руках у меня и Михаила ножики и обычные корзины. Правда, нет еще ни одного гриба. Мы торопимся на старую вырубку, чтобы нарезать опят, а в душе и радость, и тревога одновременно. Наконец-то сделано настоящее дело! Но… только все ли сойдет нам с рук? И не столько нам, как Хмеленцу и Серебрянке. Машина-то сожжена между этими деревнями.

Беспокойство гнало нас домой. Терпения хватило лишь на то, чтобы собрать по полкорзины опят, да и то без разбора — какие под руки попадались, те и резали.

Возвращались торопливо, но возле деревни долго сидели в кустах, наблюдая за улицей и шоссе. Кажется, ничего подозрительного нет. По дороге проносятся машины, не останавливаясь в Серебрянке. Немцев не видно на улице. Люди как ни в чем не бывало копают картошку на огородах.

— Порядочек! — шепчет Михаил и вдруг без всякого перехода спрашивает: А ты помнишь, какое сегодня число?

Вот это да! Сегодня же первое сентября — начало занятий в школе! Было бы, если бы не война. Вот она, школа, зияет незастекленными окнами. Пусто, безлюдно возле нее.

Уже садилось солнце, а о машине, сожженной в полутора километрах от Серебрянки, никто не говорил. Было даже обидно: сделали такое дело, а люди не знают.

Вечером я пошел к Нине Язиковой.

— Давненько, коллега, не виделись, давненько, — сказала она. — Почему не заходишь? Все с Прохоровым водишься, а нас забыл.

— Да вот зашел… Может, есть что-либо из художественной литературы? Захотелось почитать, а то и азбуку можно забыть.

— Найдется. Ну, так с первым сентября, Михаил Афанасьевич! Отличных вам успехов в воспитании подрастающего поколения… — Слезы заблестели в ее глазах.

Нина вздохнула, опустила голову. Белокурые волосы заслонили впалые щеки. Но такое длилось с минуту. Нина резко приподняла голову, зачесала волосы на затылок, положила подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Почему же ты молчишь? Почему и меня не поздравишь?

Тихо тикали ходики на стене, рядом висел отрывной календарь, а на нем чернела цифра «31». Нина заметила мой удивленный взгляд, хрустнула пальцами.

— Не могу, никак не могу сорвать этот листок. Сорвешь, а под ним… Нет, пусть будет август! — Она тряхнула головой, и густые волосы снова поплыли к вискам. — Пусть!

— Нет, ты не права! — резко сказал я. — Давно пришла пора для первого сентября! Пора кончать каникулы!

Она удивленно и в то же время настороженно взглянула на меня:

— Пришла? А кого же учить? Как учить? Чему учить?

— На все эти вопросы один я не уполномочен ответить.

— А кто уполномочен? — Лицо ее вдруг засветилось надеждой, она подалась вперед, глаза просили-молили ответа.

И я сказал:

— Подпольная комсомольская организация может ответить на все твои вопросы, Нина Язикова.

— Есть такая организация?! — Она уже тормошила меня за рукав. — Есть, да?

С Михаилом Прохоровым мы заранее договорились: при разговоре с Ниной, Марией, Броней и Катюшей скажем, что подпольная организация уже действует.

— Да, есть такая организация.

— Боже мой, а я-то думала: все, конец… Так примите меня, примите! Ну, не могу же сидеть без дела, без пользы. Ты же знаешь меня.

— Я, Нина, вовсе не за книгой пришел к тебе.

— Спасибо! Честное комсомольское, никогда не подведу!

Она подошла к календарю, протянула руку и спросила все еще с плохо скрытой тревогой:

— Так срывать?

Ходики показывали 9 вечера, когда я уходил от Нины Язиковой. В руке у меня был обычный «Букварь» — Нина заставила взять для маскировки.

В тот же вечер Михаил Прохоров поговорил с Марией Потапенко и своей сестрой Броней. Он тоже сказал, что в Серебрянке есть подпольная организация и предложил им вступить в нее. Девушки с радостью согласились.

Теперь нас шестеро с Катей Савельевой. Моего Василька решили пока не посвящать в свои дела. Когда понадобится, тогда и расскажем ему. Он и так нам первый помощник.

Через неделю мы впервые после оккупации собрались все вместе, пришли в колхозную баню, где по-прежнему жил Михаил с семьей. Не было с нами только Савельевой: до Кормы около тридцати километров, не так просто преодолеть их, когда вокруг гитлеровцы. Но к ней я непременно пойду.

Как только тетя Лёкса, мать Михаила, ушла к соседке, я положил гитару на стол.

— Внимание! — поднял руку Прохоров. — Слово Дмитриеву.

Я встал с узкой лавки и чуть не стукнулся головой в низкий закопченный потолок, обвел всех глазами.

— С каждым из вас уже был разговор, что в Серебрянке создана подпольная комсомольская организация. Давайте сегодня оформим ее: изберем секретаря и командира боевой группы.

Тихо-тихо, будто и нет здесь нас. Но вот скрипнула табуретка, поднялся Прохоров.

— Предлагаю избрать секретарем комсомольской организации Михаила Дмитриева. Будут ли другие предложения?

— Нет, — послышалось в ответ.

Проголосовали единогласно.

— Спасибо за доверие, товарищи! — От волнения сжало горло.

Я снова стоял у стола, стараясь взять себя в руки. Пожалуй, прошла минута, пока заговорил. Теперь голос звучал тверже. Говорил о том, что нам придется работать в тяжелых условиях фашистского террора, поэтому нужна строжайшая дисциплина. Никто из посторонних не должен знать об организации, враг не пощадит нас, погибнут родные и близкие, даже Серебрянку могут уничтожить гитлеровцы.