Борис Крупаткин - Поют черноморские волны
— Так и наш «Красный Кавказ» первым на всех флотах получил звание гвардейского, — заметил у памятника Авдеев. — Потомству в пример… Обелиска достоин наш крейсер, памятника…
Мы прошли небольшой Матросский бульвар. Нагорную площадь за ним открывает памятник Ленину. Он принадлежит всему Севастополю. Его видят с кораблей, входящих в бухту с Северной стороны…
На Нагорной площади, в тени старых деревьев, — весь в снарядных осколках старый собор. Он давно уже не служит церковникам, но место это свято в памяти народной. Никто не помнит, как когда-то именовали собор, давно зовут его Адмиральским и приходят к нему с цветами: здесь схоронены великие адмиралы — Лазарев, Нахимов, Корнилов, Истомин.
Обо всем этом рассказывает Авдеев, постукивая на ходу своей палочкой, и мы видим в нем теперь учителя истории Анатолия Федоровича. Ему нравится наше внимание, и он продолжает как на уроке:
«Ветер веков проносится над Усыпальницей Адмиралов, и время не властно над их бессмертными именами. И Башня Ветров хранит их вечный покой… Вот она перед вами, рядом с собором, — слепок древнейшей мраморной башни в Афинах…»
Мы действительно увидели высокую старую башню среди остатков былых строений, не мраморную, но достаточно загадочную.
— История объясняет все на земле, — как бы отвечая на наши вопросы, снова заговорил Авдеев. — Башня Ветров — наш севастопольский долгожитель, ей почти полтораста лет. Когда-то она служила для вентиляции книгохранилищ старой морской библиотеки. Библиотека давно разрушена, осталась одна башня. Живет сама по себе, командует ветрами, хранит Усыпальницу Адмиралов. Чем плохо!..
Мы подошли к Башне. Вестником прошлых веков она возвышалась над городом, старая, но необветшалая. Как страж города-крепости непоколебимо стояла Башня, и морские ветры звучали в ее створах на разной высоте даже в этот тихий солнечный день.
— Присядем в тенечке, — Анатолий Федорович опустился на ступеньку Адмиральского собора под приземистой акацией. Видимо, ходить ему нелегко, хоть и бодрится старый моряк. Мы сели. Башня Ветров против нас, казалось, тихо покачивалась на фоне плывущих облаков.
— Плывет… — проговорил и Авдеев. — А вот когда на море заштормит да задует здесь, на Нагорной, на все голоса поет башня, будто к морю рвется….
Валерик не сводил глаз со старой башни, запоминая каждый выступ, каждую трещину.
— Читал я, что в первую оборону Севастополя Корнилов и Нахимов наблюдали с этой башни за морем, — он то ли отвечал своим мыслям, то ли спрашивал Авдеева.
— Могло статься, юнга, — старый моряк повернулся к Валерию. — Да, был здесь тогда главный наблюдательный пункт — это точно. Корнилов и Нахимов бывали здесь. А в библиотеке госпиталь находился. Сам Пирогов орудовал… Жаль, молчат камни, — тихо, раздумчиво произносит Авдеев. — Заговорили бы, не только о Нахимове, о второй обороне рассказали б такое! В нашу Отечественную тут, на Нагорной, каждый камень воевал… Все вокруг горело… — Анатолий Федорович встал, подвел Валерика к самой Башне. Старый моряк и мальчик коснулись руками ее теплых камней. — Вниз смотри, красив наш Севастополь, видишь! — Авдеев оперся рукой о плечо Валерика. — Вот Большая Морская — шумит, кипит, к морю бежит. Даже в Одессе нет такой улицы! А когда пришли мы в Севастополь в сорок четвертом, прошли по развалинам до самого Приморского бульвара, по всей Большой Морской насчитали только три дома… Представь, парень!..
Так, с Башни Ветров начали мы знакомство со старым и новым Севастополем.
«Зеркало морей»
Глава размышлений о штормах, якорях и швартовке
— Что ты читаешь, Валера? — Мы сидели у самой кромки берега, в тени обвитой плющом каменной арки на Приморском бульваре. Против нас, над причудливой грудой камней в море, распростер широкие крылья орел на вершине памятника Погибшим Кораблям.
Море было всюду, куда ни кинешь взгляд. Мы ждали Авдеева.
— Нашел в книжном шкафу у Анатолия Федоровича. Интересно… — Валера передал мне потрепанную книгу в ярко раскрашенной обложке. — Джозеф Конрад. «Зеркало морей»…
Что-то дрогнуло во мне: тоже вестник далекой юности. Помню, в молодые годы мы увлекались Конрадом. Нас сближало не только море, но и то, что хотя Джозеф Конрад считался английским писателем и книги его переводились с английского, но был он не англичанином, а своим, почти русским… Я точно помню, звали его Юзеф и фамилия была у него то ли польская, то ли русская — Коженевский. Родился Конрад (пусть уж он именуется так, как на книгах) на Украине, в Бердичеве, отец его был ссыльным польским революционером, и детство Юзефа прошло в Вологде, а с морем он впервые встретился в Одессе… И море властно позвало юношу. Юзеф порывает с подневольной жизнью в России, бежит в Марсель, нанимается матросом, затем перебирается в Англию и становится английским моряком, а потом и английским писателем. И мы зачитывались его морскими романами и повестями, в которых действовали смелые, гордые люди, влюбленные в море: «Фрейя Семи Островов», «Тайфун», «Лорд Джим»… Но «Зеркало морей я не встречал никогда. Рассеянно пробегаю первую страницу:
«В книге, откровенной, как предсмертная исповедь, я пытался раскрыть сущность моей ненасытной любви к морю… Это не исповедь в грехах, а исповедь в чувствах. Это — наилучшая дань вечному морю, кораблям, которых уже нет, и простым людям, окончившим свой жизненный путь».
Я давно знаю, что каждый человек читает книгу и слушает музыку по-своему. Одни и те же слова и звуки кого-то оставят равнодушным, у другого вызовут в душе бурю… «Зеркало морей» сразу же затронуло какие-то струны сердца, отозвалось в нем.
«…Ветер — великая душа мира. Одним шумным вздохом срывает высокие крепкие мачты, как осенние паутинки… А машины должны делать свое дело, даже если душа мира обезумела.
Когда современный корабль плывет по морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью, и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце».
Море для Конрада — живое существо. И все, что происходит на море, — дыхание, голос, крик, радость, ненависть, гнев, отчаяние живой жизни волн, ветра. Море — друг или враг человека, и он роднится с ним или борется с ним, покоряя его своей силой, мужеством.
Арена извечного поединка Человека и Моря — шторм. Но и воспоминание о самом грозном шторме у Конрада «радует своей гордой суровостью».
«Так вспоминаешь с удовольствием благородные черты незнакомца, с которым когда-то скрестил шпаги в рыцарском поединке».
Как все живое — штормы многообразны. Но отличает их не сила вихря и не высота несущихся волн.
«Их отличаешь по чувствам, которые они в тебе вызывают».
Одни угнетают, давят, нагоняют уныние, другие, свирепые и жуткие, «пугают, как вампиры», третьи — поражают «каким-то зловещим великолепием».
Но каким мощным ни был бы голос штормового ветра, в сущности, он ничего не говорит.
«Только человек меткой фразой характеризует стихийные страсти своего врага, как бы говоря за него».
Бесконечно разнообразны бури на море. Но как бы ни ревели, ни стонали, ни выли они, только голос Человека, противостоящего Буре, его волевая команда, перекрывающая гул урагана, только мужественный человеческий голос «придает нечто одушевленное шторму, морю»…
Увлекшись, я не мог оторваться от «Зеркала морей», вспоминая, сравнивая, размышляя.
А Валера, видимо, внимательно и придирчиво следил за теми страницами, которые приковывали мое внимание.
— Не там ты читаешь, дедушка, — наконец не выдержал внук. Он взял у меня книгу и стал раскрывать ее на тех строках, где как раз не было отвлеченных рассуждений. — Вот, послушай, как здорово о якоре написано…
Старый моряк-писатель с волнением говорит о якоре, именуя главу о нем «Символ надежды».
«Прежде чем сняться с якоря, необходимо якорь «отдать». Это совершенно очевидная истина». И с презрением и гневом клеймит моряк тех, кто неуважительно говорит вместо этого — «бросать якорь»…
Якоря — остроумное изобретение, они невелики по размеру и весу по сравнению с кораблем.
«Будь они золотые, они сошли бы за безделушки, за драгоценные украшения, не больше сережки в женском ухе».
А между тем от якоря часто зависит участь корабля.
Конрад воспевает якорь. Валерик читает многозначительно:
— «У этого грубого, но честного куска железа, такого простого на вид, больше частей, чем у человеческого тела членов: кольцо, шток, пятка, веретено, лапы, зубцы… На него можно рассчитывать. Дайте ему за что зацепиться, и он будет держать судно вечно»… Якорь — символ надежды, — задумчиво повторил Валера. И быстро пролистал книгу дальше:
