Купавна - Николай Алексеевич Городиский
Я ознакомился с этой записью после того, как вместе с Агриппиной Дмитриевной и ее детьми приехал к Колосковым: к жене уже покойного Дмитрия Ираклиевича и его сестре Ирме Ираклиевне, которая когда-то являла собой забавную «подружку» маленькой Пиночки-умницы.
Ознакомился я и с протоколом судебного заседания. Опасный преступник военного времени вынужден был признать, что решил ликвидировать Колоскова как одного из оставшихся в живых свидетелей своего прошлого.
«Председательствующий. Но почему вы решили напасть на врача Колоскова не где-нибудь, а в самом людном месте, откуда почти невозможно скрыться?
Шкред. Проклятье!.. Теперь вам известно: проживаю я в другом городе… Здесь же оказался проездом, на своей машине. В пути стало плохо — забарахлило сердце. Потому и зашел в поликлинику, совсем не подозревая, что встречусь со старым знакомым. И когда эта старая крыса опознала меня…
Председательствующий. Подсудимый, призываю не оскорблять личность потерпевшего!
Шкред. Не все ли равно теперь?! Ну так вот, должен признаться: сожалею, не сумел сработать, постарел, сдал нервишками… И что мне оставалось делать?.. Удалось бы порешить его, то держал бы ответ лишь за одно это. Да и была возможность скрыться, ведь под окном стояла моя машина. Окно было раскрыто, сиганул бы — и поминай, как звали, если бы не подоспел милицейский мусор…
Председательствующий. У вас, потерпевший Колосков, есть вопросы к подсудимому?
Колосков. Нет… Впрочем, могу спросить: как он остался в живых тогда, после моего удара бутылкой по голове в концлагере?
Председательствующий. Отвечайте, подсудимый.
Шкред. До сих пор казнюсь, как это удалось тебе, старой, вонючей крысе, свалить меня! Видать, родился ты под счастливой звездой, иначе не прошел бы через лагерную вахту. Могу сказать: досталось салагам на вахте, после расстреляли предателей. И домик тот нашелся… Да опоздали мы… Может, скажешь, док, как это ловко у тебя получилось?
Председательствующий. Вопрос не по существу».
Преступник по заслугам получил свое, о чем я немедля написал Николаю Васильевичу Градову. Сообщил, что бывший муж его любимой девушки Регины Кочергиной уже второй год сидит за тюремной решеткой и что, как мне стало известно, несмотря на ранее вынесенный приговор, органы продолжают вести дальнейшую работу по расследованию новых, еще не раскрытых полностью преступлений Шкреда.
Градов в свою очередь также часто писал мне. Но это мое письмо разошлось в пути с его весточкой о «житье-бытье» в селе под Херсоном.
Он писал:
«Наступила страда — горячая пора для хлебороба. И наш Свирид Карпович словно обрел крылья… (Безусловно, Николай Васильевич намекал на то, что Свирид Карпович почувствовал душевное равновесие после отъезда из села Агриппины Дмитриевны).
Нелегкое дело — вырастить пшеничку. Но не менее трудно собрать урожай, когда вдруг раскапризничалась погода. Как и в прошлое лето, при твоем приезде к нам, и нынче полились грозовые ливни.
Рад сообщить: Остап Митрофанович Оверченко окончательно пришел в себя. Он вспомнил, как отдубасил меня в детстве. При встречах мы от души смеемся, вспоминая далекое прошлое, иногда не без искренней слезы, былые радости и огорчения. Главное же — Остап даже начал работать.
Работает человек, да еще как!
Когда-то Марина Остаповна училась на курсах комбайнеров. И почти в каждую страду хлеб убирала. Нынче в поле выехала вместе с отцом. Посылаю, дружба, газету. Погляди, с полосы смотрят отец и дочь Оверченко — мастера жатвы. Порадуйся за них.
Светлана Тарасовна Шатайкина избрана секретарем партийной организации колхоза…»
Дальше Градов возносил ее необыкновенные организаторские способности. Я читал и думал: не слишком ли восторженно он отзывается о деятельности этой не совсем понятной мне женщины, устроившейся на работу в селе благодаря протеже всеми там не уважаемой Агриппины Дмитриевны. Едва дочитав письмо, я накатал ему такой ответ:
«Здравствуй, Николай Васильевич!
Твое письмо несомненно искреннее и интересное. Но твоя восторженность относительно способностей нового секретаря парторганизации кажется несерьезной. Получается, что до Светланы Тарасовны в колхозе существовал застой массово-воспитательной и идеологической работы. А что же Свирид Карпович? А где были остальные коммунисты?..»
Но смутное чувство не совсем обоснованной предвзятости к Светлане Тарасовне вдруг остановило меня. Я смял и выбросил в корзину для ненужных бумаг начатое было письмо, тут же принялся писать другое:
«Дорогой мой Дружба!
Очень рад тому, что проводишь отпуск в родном селе.
Скорее заканчивайте уборку и приезжайте вдвоем со Светланой Тарасовной ко мне. Будет у нас о чем поговорить, а может, и разобраться на месте в кое-каких вопросах, особо важных для тебя и меня интересующих.
Очень прошу: не принимай близко к сердцу мое письмо, отправленное тебе вчера. Не показывай его и Светлане Тарасовне. Пусть она не волнуется за судьбу Агриппины Дмитриевны. Не отвлекай пока своего партийного секретаря разбирательством и твоего прошлого, как я понимаю, от более важных дел, в которых она нашла свое призвание.
Передай Светлане Тарасовне мои самые добрые пожелания. Успехов ей на ответственном посту. Сам же будь достойным имени Купавого молодца и почетного звания Курганного капитана. Так держать, Дружба!»
Через несколько дней я получил телеграмму: «Спасибо. Будем так держать, дружба».
Вслед за телеграммой Градова откликнулась и сама Шатайкина. Письмо ее было весьма кратким, как обычно пишет очень занятой человек. Она напомнила, что скоро коллектив сельхозартели намечает отметить день рождения Николая Васильевича Градова. На новом доме, который поставлен на месте разрушенного в войну старого жилья Градовых и в котором теперь размещается детский сад, будет установлена мемориальная доска с обозначением, что здесь родился ветеран Великой Отечественной войны…
Светлана Тарасовна заключала: «Ежели Вы не имеете возможности пожаловать к нам, то пришлите какой-либо памятный сувенир, хотя бы пучок травы… Желательно, чтобы траву эту собрали на земле, где жил полюбившийся бывшему красноармейцу товарищу
