Купавна - Николай Алексеевич Городиский
Он осветил мой рассудок, не понимая того.
— Правда, какой я дурак! — вырвалось у меня вместе с появившейся колкой мыслью — отчего я сам не догадался: это же адрес, о котором дала знать Дуся на случай своей смерти, где находятся ее надежные люди.
— Сей миг, док, надо проверить! — решительно сказал Шеремет, направляясь к двери.
— Куда, ведь ночь… — попытался я придержать его. — Подожди до утра, протрезвись.
— Нет, нет, док!
Он был уже у самой двери, как в моих ушах, будто наяву, прозвучал голос твоей матери, моя девочка: «Вам терять нечего!» Еще мгновение, и предатель уйдет. Я никогда ни с кем не дрался, тем более не убивал. А тут мне хватило того самого мгновения, упусти я которое, Шеремет оказался бы в недосягаемости, чтобы свершить очередное зло.
Я схватил со стола пустую бутылку, успел ударить его в самое темя. Потом еще несколько раз, пока он не свалился с ног.
Далее все пошло будто по заранее разработанному плану. И нам с тобой, Пиночка, сопутствовала удача почти на каждом шагу. Будь благословенна память твоей родной мамы! Она как бы наставляла меня, что делать.
Сняв с Шеремета форменную одежду, я переоделся в нее. В моей каморке, под кроватью, был ящик из-под фруктов, которым «вознаградил» меня «за усердие» сам капо, для хранения моих скромных пожитков. По бокам и в крышке его были просверлены дырки, чтобы не портились фрукты. И твое, моя крошка, немощное тельце я поместил в него. Никакое удушье не грозило тебе.
Вот так, с ящиком, в котором ты находилась, я направился к вахте. Только бы на пути нас никто не встретил! И Шеремет… Я постарался успокоить себя: если я не убил предателя, то вряд ли он скоро придет в сознание!
…Помню, рано утром, по холодку, я повел тебя, нашу умницу, в школу — в первый класс. В твоей сумке находился букварь, который ты прочитала уже несколько раз от начала до конца. Я расчувствовался — это же был первый школьный день!.. Вспомнил твою мать и по дороге стал рассказывать о том, как одна маленькая девочка и большой взрослый дядя удирали из фашистского плена. Даже не верится, как им повезло!.. Я говорил тебе, что тому дяде удалось пронести через вахту концлагеря чемодан с маленькой девочкой. При этом дядя говорил страже, что чемодан нельзя открывать, так как в нем трупик ребенка, умершего от неизвестной болезни, и что его необходимо срочно доставить доктору Герману Ботту, квартира которого находилась в городе, мол, для лабораторного клинического исследования.
Фашисты очень боялись заразных болезней. При виде марлевой повязки, прикрывавшей лицо до глаз того дяди в форме немецкого офицера, на вахте сторонились и торопили: «Скорее проходи!»
Разумеется, ни к какому доктору Ботту (был такой, проводил в лагере страшные опыты с пленными) дядя не пошел, а принес чемодан к одной старенькой тетеньке по адресу, известному ему от мамы той девочки, где была партизанская явка. Не вернулся тот дядя за колючую проволоку. Он предупредил старушку о грозящей ей опасности быть разоблаченной в своей принадлежности к партизанам. Старушка, оставив свой дом, привела дяденьку к смелым и добрым людям, у которых нашлось хорошее молочко для маленькой девочки, и она осталась в живых.
И помню, Пиночка, ты пришла домой в слезах: ты рассказала ребятам о той маленькой девочке, которую дядя вынес из фашистского лагеря в ящике, а тебе не поверили. Я сказал, что это истинная правда, и даже назвал фамилию и имя той доброй старушки Надежды Орешкович. «А как звали дядю и девочку?» — спросила ты. Я назвал совсем другие имена; конечно, надо было скрыть от тебя правду о них, зачем тебе преждевременная боль?..
Вот так, без родной матери, началась твоя жизнь. Для всех ты была моей дочерью.
И моя жена Клавдия Поликарповна приняла тебя, как родную. Она сказала: «Как хорошо, что у нас появилась доченька. Право, она настоящая умница!»
Клавдия Поликарповна и тетушка Ирма, моя сестра, очень полюбили тебя, но, к сожалению, слишком баловали; в их слепой любви таился незаметный яд эгоизма. Моя вина в том, что я передоверил им твое воспитание, а сам целиком отдался работе, чтобы прошлое не наступало на пятки…
Но вернусь к тебе. Впрямь, ты выросла эгоисткой: непростительно жестоко обошлась с Алексеем, еще бессердечней со Свиридом Карповичем. А ничего подобного ты не должна позволять себе, ведь ты дочь партизанки.
Особо винюсь в том, что позволил постоянно быть о тобой сестрице Ирме. Но что с нее можно спросить? Эту бедную женщину ни в чем нельзя обвинить, поскольку больная не может отвечать за те галлюцинации и другое искажение действительности, которые возникают при нарушении мозговой деятельности. Она искренне говорит то, что считает правдой. Но суть в том, что у таких больных правда совсем другая. Отчего с ней так, трудно сказать. Отец говорил, в роду его и материнском ничего подобного не было, но за родовое пра-пра не ручался, Вот и думаю, моя умница, не от нее ли, не от твоего ли общения с ней у тебя такой эгоизм, такая поразительная мания: тебе все обязаны, а ты никому.
Каюсь перед твоей родной мамой за испорченный твой характер, ходит она за мной по пятам с укором, точно моя собственная тень. Так и слышу: «Не сберег ты человека в моей девочке!»
…Вчера приезжал Алексей. Я рассказал ему о тайне твоего рождения, попросил прощения за то, что не сделал этого раньше. Алексей ответил: «Надо сделать все, чтобы разбудить в ней погибшую родную мать».
Алеша предложил мне поехать вместе с ним к тебе как раз на праздник Ивана Купалы, когда девчата пытают судьбу, венки в реку бросают…
Алешенька обещал спасти тебя. Дай вам бог, покажись вам Синяя птица!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Факты, содержащиеся в дневнике Дмитрия Ираклиевича, были изложены
