Купавна - Николай Алексеевич Городиский
В тягостном раздумье я побрел к своей конуре.
Он продолжал снабжать Гончаренко хорошими продуктами. Их было в изобилии, и она просила меня передавать хотя бы частицу заключенным. Но не таился ли и в этом какой подвох?
Прошло еще немного времени. Гончаренко совсем поднялась на ноги. Зажила рана в боку. Лицо Дуси сияло здоровым материнством. И не подумаешь, что все происходило в концлагере.
Однажды под вечер они, капо и Дуся, зашли в мою конурку. Гончаренко была в приличной одежде. С виду казалось, что она собралась вместе со Шкредом совершить увеселительную прогулку. Капо передал мне из рук в руки ребенка и с небывалой деликатностью сказал:
— Дорогой док, мы просим часок-другой провести в обществе этого прелестного существа. Без тоски, пожалуйста.
Сердце мое упало.
— Возьмите на всякий случай и бутылочку с моим молочком, — сказала Гончаренко, выводя меня из оцепенения. — Если загуляемся, покормите Пиночку.
Меня поразило внешнее спокойствие молодой женщины. И, лишь перехватив ее взгляд, увидя расширившиеся зрачки, заметил ее изнурительную душевную боль.
— Агриппиночку, — дополнила она. — Это имя моей мамочки. Она умерла, когда я была совсем еще маленькой. И я так назвала мою девочку. После войны приезжайте к нам в Херсон. Помните, я говорила о своей бабушке, живет на Суворовской в двадцатом доме…
Дорогая моя девочка!
Не вернулась твоя мать ни через часок или другой, не вернулась к ночи, не пришла и к утру. Не появилась и на следующий день. Ты повела себя, право, как самая настоящая умница: не кричала, не плакала, а лишь пускала пузыри, не издала ни одного неосторожного звука. И тебя никто не обнаружил, даже капо Шеремет, придя за тобой.
Твоя мать была неплохим хирургом, в чем я лично убедился, кажется, на второй или третий день после твоего появления на свет. Самый обыкновенный фурункул вскочил у меня на спине. Требовалась несложная операция: вскрыть гнойник — и вся недолга. Но проделать это на себе не хватает рук. Не совсем еще оправившаяся после нелегких родов, с тяжелой раной в боку, твоя мать пришла мне на помощь. «Позвольте», — попросила она. «Но вы же не в состоянии еще стоять на ногах», — возразил я. И твоя мать сказала, что для этого не надо быть на ногах. Попросила скальпель. Легким взмахом руки она вскрыла больное место: «Вот и все!» Не вставая с постели, она произвела операцию с таким мастерством, что невольно подумалось: «Хирург отменный, с немалой практикой, хоть еще и молода».
Откуда такая практика? Впрочем, шла война. «Материала» предостаточно… Я спросил, где она воевала и как оказалась в плену. Но она пришла в шоковое состояние. Или сдали нервы или, быть может, притворилась… Тогда не доверяли люди друг другу. Ведь находились среди нас людишки — предательские душонки. Откуда брались? Трудно сказать. Может быть, спасовали, когда на горло внезапно наступил фашистский сапог. Может, давно были мечены гитлеровской разведкой… У иных родовая злоба на Советскую власть. Потому меня не оставляло ощущение, будто из каждого уголка, за каждым моим шагом следят чьи-то настороженные глаза. Это чувство обострилось, когда капо Шеремет вдруг появился, в моей конурке, одетый в форму немецкого офицера, и потребовал тебя, моя девочка, а я заявил, что ты умерла… от голода. В этом была доля правды: маминого молочка было в обрез, а ты не хотела принимать подслащенную водичку, и в тебе едва теплилась жизнь…
Шеремет мельком взглянул на тебя.
— Сейчас же на помойку!
— Она только что перестала дышать. Не принимай на душу лишнего греха. И меня не вводи… Пусть полежит, как положено, два часа. Прошу, капо! — взмолился я. — Уступи врачебной этике хоть раз.
Он оглушил меня хохотом:
— Кой черт капо?! Не сходи с ума, док!.. Был капо, да всплыл сотрудник абвера! — Он хлопнул себя по погону: — Не видишь, что ли?! И ты молодец, док! И я тоже!.. В общем, мы оба ладно сработали! Мне есть за что уступить тебе, даже угостить… Могу и расцеловать! О милый док…
Ужасная догадка, что я стал невольным предателем, сразила меня. Ему ничего не стоило схватить меня в обнимку. Он дохнул мне прямо в лицо. Как ни странно, смрад алкогольного перегара вернул мне силы.
— Она пошла к вам на службу?
— Уймись, док!.. Нет нашей с тобой вины в том, что произошло с милой подружкой моей любимой женушки. Всяк, отказав нам служить верой и правдой, подлежит… Понял, док, у нас есть основание помянуть ее коммунистическую душонку!.. Ну и за упокой души младенца… Угостимся.
Раскрыв портфель, с которым пришел, Шеремет выставил на стол бутылку с коньяком.
— Пьем, док! Наш фюрер не забудет и тебя…
Не дожидаясь меня, он выпил прямо из горлышка всю бутылку. Я не знал, что сделать с собой. Хмель заметно ударил ему в голову, все более развязывая язык.
— Помнишь, док, ее разговорчик про любимую бабушку? — Прищуря помутневшие глаза, не без лукавства Шеремет погрозил мне пальцем: — Навели мы справочку… Б-был в Х-херсоне домик д-двадцать… на С-суво-ровскай. Н-но теперь ни д-домика, н-ни б-бабушки… Б-большевички с-сами с с-самолетика р-разбомбили…
Все дни до появления Шеремета я мучительно думал: ни о какой бабушке своей Гончаренко не говорила мне ранее, зачем же ей понадобилось сообщать на прощание какой-то херсонский адрес? В конце концов пришел к выводу, что именно в то место я должен доставить ее ребенка. Легко сказать? Но как нелегко исполнить! Даже если мне и выпадет удача убежать из лагеря, то смогу ли я осилить далекий путь с грудным младенцем на руках, к тому ж в тылу врага? Прежде меня сто раз схватят…
— Стоп, стоп, док! — внезапно воскликнул Шеремет, будто и не был во хмелю. — К черту город Херсон! — Он хитро уставился на меня: — Надо пошарить здесь, в нашем
