Александр Щелоков - Жаркие горы
— Отец, — сказал Рахим, — я метил сразу в обеих. Они сидели рядом так удобно, что я не мог выбрать достойную птицу, чтобы целить только в нее. Решил, что две сразу будет лучше для нас всех…
— Уй-ваяй! — сказал в отчаянье шпун Захир. — Ты, Рахим, наверное, не знал, что уподобляешься рыжей глупой лисе.
— Расскажите, отец, про лису, — попросили ребята. — Мы не знаем, в чем показала она свою глупость.
— Слушайте и запоминайте, если не хотите выглядеть глупо. Было все так, как всегда бывает. Рыжая лиса, спесивая и самодовольная, шла по лесу своим лисьим путем, о котором никто не ведает, кроме аллаха. Вдруг жадный глаз ее заметил цыпленка. Разгорелся аппетит у завистливой. Стала она потихоньку подкрадываться к глупому желтышу, который спокойно клевал в траве червячков и не думал о том, что нужно оглядываться по сторонам. Вдруг над головой лисы что-то зашевелилось, зашебаршилось. Подняла зеленый глаз рыжая — о аллах великий, о милосердный! — прямо над ней, на ветке большого толстого чинара, сидел красивый жирный фазан. Такой глупый и жирный, каких лиса давно уже не видала.
«Ах, — сказала себе лиса, — эта добыча куда более достойна моего лисьего аппетита, чем тощий, едва вылупившийся из яйца цыпленок. Его хватит на один зуб моего желания, а фазана я стану жевать целый час, превратив время в сплошное наслаждение. Попирую, порадуюсь!» Сказала так себе и полезла на чинар, где сидел фазан. Только не лисье дело забираться на ветки. Где глупость берет верх над гордостью, хорошему не бывать. Когти пообломала лиса, брюхо изрядно поцарапала, хотя своего достигла — влезла на ветку.
Наконец глянула рыжая на место, где видела недавно фазана, а оно пустое, будто там вовек никого не бывало. Только листья шелестели и смеялись над глупой хвастуньей с завистливым оком. «Ничего, — попыталась утешить себя лиса. — Пока я прогоняла с места нахального фазана, который сел на ветку, где ему сидеть не положено, цыпленок уже подрос и стал достоин, чтобы им занялась такая важная лиса, как я».
Спрыгнула лисица наземь и поглядела туда, где еще недавно ходил и клевал червячков маленький глупый цыпленок — сын белой курицы и красного петуха. А его там уже не было. Глупа и бестолкова была лисица, ибо сказано мудрыми: не старайся одной рукой ухватить двух птиц, если не хочешь оказаться обманутым в своих надеждах…
— А ты, Рахим, — засмеялся Рахмат весело, — хотел двух кекликов ухватить. Ха-ха-ха!
— Сын мой, — прервал его веселье старый пастух. — Рахим друг твой и брат. Ты же над ним смеешься. Тогда скажи мне, что самое надежное в битве с врагом?
— Это меч, я думаю, — ответил Рахмат. — Верно, отец?
— А что самое прочное в битве?
— Это щит-сепар, я думаю.
— А что самое сильное на свете?
— Золото, отец.
— Ты во многом прав, но еще в большем ошибаешься, сын мой. Меч — только продолжение руки воина. В битве он может дать победу. Но что случится, если меч сломается в схватке, а рядом не окажется верного друга? Значит, друг в битве нужнее меча. Он последняя надежда. Друг и вдохновит, и поддержит, и перевяжет рану, и поделится своей последней лепешкой. Щит, конечно, надежен и прочен. Но разве от злой молвы, клеветы и наветов можно оградить себя самым большим щитом? Конечно же нет, мои дети. Только дружба, искренняя, не знающая лицемерия и корысти, ограждает человека от клеветы и наветов. Друг подаст руку в беде, поддержит ослабевшего на горной тропе, защитит перед общественным мнением. Друг скажет правду владыкам, когда черные сердца и ядовитые языки выльют на его приятеля зло наветов. Да, дети, золото — великая сила. Оно движет царствами, укрепляет могущество правителей правоверных. Только никогда не завидуйте богатству богатых, дети мои. Мир наш будто огромная чаша, наполненная соблазнами, как золотистым густым медом, от края до края. А мы, грешные, просто-напросто сладколюбивые мухи. Только учуем запах медовой сладости и сразу устремляемся к чаше, даже не подумав, почему и зачем летим. Забываем сразу обо всем — о достоинстве, совести, чести. И каждый старается окунуться в удовольствия поглубже, залезть в сладости подальше, зачерпнуть их побольше. Только не ведают люди, что настает час, когда к ним приходит расплата. Великий Азраил — да будет благословенно его имя! — прилетает, взмахивает крылами над чашей мирских удовольствий, и те, кто погряз глубоко в сладком меду, остаются на месте. Удается улететь лишь тем, кто не лез в гущу недозволенной сладости. А кто остался, тот погружается в трясину смертельных объятий. Ибо сказано: стремящийся к благам земным да зашьет себе иглой разума око зависти во имя богатства духовного, которое доступно даже слепым.
Конечно, дети мои, звон злата ласкает слух жадности. Но многие ли могут, не ограбив других, позволить себе вечерами, спрятавшись в укромном углу своего дома, наслаждаться звоном пересыпаемой из руки в руку монеты? Зато простой бедняк-музыкант звоном струн и песнопением способен усладить души многих людей, не обрекая их на жадность и лютость. Усладить, сделать добрее, щедрее и благороднее. Звон злата сужает мир до размеров обычного кошелька, раздувает скупость до размеров горы. Звон струн распахивает перед душами простор мира и вечности, а все поганое выметает из помыслов, как мусор ненужности. Так какой же выбор следует сделать разумному? Только один — выбрать дружбу. Ибо сказано: холодный ветер злой судьбы размечет солому одиночества без жалости, если она не скреплена узами дружбы. Такой, какой была наполнена жизнь Сулеймана Магрура и Кадира Бечары.
— Расскажите, отец, если можно, — попросил смиренно Рахмат.
— Расскажу, ребята, как слышал. Мне о том поведал Исматулла Кривоносый, а ему передал Тохир Шиндани, который сам все услыхал от Бекназара Алимбеги. Сказали они, что жил на свете бедняк Сулейман Магрур. Ничего не имел, кроме работящих рук, меры честности и большой гордости. Прожил он сколько прожил, и все годы были его, и невзгоды его, и радости, но никто, кроме аллаха, не звал и не ведал о том. В горе Сулейман никогда не отчаивался, не стенал, не плакал. В радости не предавался разгулу и удачами не бахвалился. Был ко всему у Сулеймана друг — Кадир Бечара, добрый и верный человек. Одна беда — судьба не щадила Кадира, время не жаловало. Долго ли, коротко ли, но выпала на долю друзей страшная тягота. Повелитель правоверных собрал под зеленое знамя лихих сартеров, чтобы окоротить руку насильников, протянувшуюся к их пределам. Двинулись сарбазы на врага подобно потоку, который ринулся с гор в долину после проливного дождя. И не было силы, которая могла бы сдержать их силу, и не было воли, способной сломать их волю. Два храбреца — джанбаза — Сулейман Магрур и Кадир Бечара бились рядом. Своими мечами стерли они надписи в книгах жизни многих вражеских воинов. Но стрела смерти сорвалась с тетивы злобы и вонзилась в грудь Сулеймана. Он упал замертво, и сартер из вражьего стана встал над ним, чтобы мечом жестокости отделить голову несчастного от бренного тела. Кадир Бечара увидел это. Кровь закипела, бросилась в жилу гнева, вздула ее приступом ярости. Он бросился на врага, взмахнул мечом и поразил нечестивца лезвием мести.
Потом Кадир отнес друга своего Сулеймана в укрытие и ухаживал за ним, пока здоровье снова не наполнило силой сосуд его слабого тела. Тогда и сказал Сулейман верное слово: «Слушайте, люди! Красота дружбы в верности. Жизнь моя и верность принадлежат безраздельно Кадиру Бечаре. Он мой друг отныне и навеки, пока аллах не возьмет наши жизни».
Испытание дружбы — преодоление трудностей. Выпало оно и на жребий Сулеймана. Кто-то из черной зависти, злобного характера бросил опасный навет великому шаху на Кадира Бечару. Явились стражники в тишину дома оклеветанного бедняги и водворили его в зиндан — тюрьму обреченных на смерть. И тогда Сулейман Магрур вознес клятву усердия, заявив, что скорее даст себя казнить вместо Кадира, чем позволит, чтобы свершилась несправедливость.
С такой благородной мыслью Сулейман в нужный день явился во дворец великого шаха и предстал перед очами повелителя правоверных того края, который был выделен шаху волей аллаха.
— О великий шах! — такую речь повел Сулейман, обращаясь к великому и справедливому. — Видел я сегодня удивительное, о чем не могу не поведать тебе. Здесь, под дворцом, в зиндане обреченных на смерть, томится мой друг Кадир Бечара. Он невиновен, и тому свидетель Пророк правоверных, взявший на себя бремя справедливости и защиты напрасно обиженного. Вечером, когда я вернулся с поля, то понюхал свою лепешку, насладился ее запахом и возлег на ложе, чтобы отдохнуть, а лепешку оставил на утро. Тому, кто работает в поле, еда бывает нужнее с утра.
Шах, услыхав такое, весело засмеялся. Он мог есть всегда — и утром и вечером. Вечером, в кругу приближенных, по обыкновению он съедал даже больше, чем днем, когда бывает жарко и не так весело.
