Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой
– Эгей!
Вот оно, вот! Кричит кто-то, ищет, зовет. Толя схватил Молоковича за руку. Конечно же сейчас все переменится, Толя знал, ждал.
– Где вы там? – сиплый спокойный голос.
И тут что-то сделалось с лицом Мохаря. Оно заулыбалось, и это было так странно, как если бы заулыбался камень. Толстяк Ус даже присел от удовольствия.
– Вы здесь? – Голос спасителя уже совсем рядом. Да ведь это Багна – «хозвзводовский дед» в длинном кожухе из разноцветных овчин.
– Почему не обождали? – сердито говорит дед. – Бегаю, шукаю вас. Что, тут яму? Низко, вода подойдет. К дубам надо, я знаю место… Что это вы какие-то?
Мохарь ухмыляется. Толя ощутил, что и его рот начинает растягиваться в счастливую, даже благодарную улыбку. Но посмотрел на Коренного и сжал рот. Коренной Сергей не отводит взгляда от Мохаря. Это какой-то новый, до конца понимающий взгляд. Ухмылка на лице Мохаря сделалась мерцающей, как гаснущая коптилка.
– Что, что, а это… – медленно проговорил Коренной.
– Ну, вот, – сказал Мохарь, – оставлю их тебе, Багна, пусть поработают на пользу хозвзвода.
– Хлопчики, надо яму под картошку… – виновато пояснил «хозвзводовский дед».
– Зачем ему это? – будто проснувшись, спросил Коля Дубовик.
– Под картошку…
– Нет, зачем?..
Часть четвертая
Значит, так это бывает?
I
Война началась внезапно: ее не ждали. А возвращения своих ох как ждали, но когда услышали далекие громы – это тоже было внезапно: слишком долгое, трудное, кровавое было ожидание.
Люди стоят и слушают, слушают далекие шаги фронта. И улыбаются, спрашивают друг друга:
– Во, слышите?
Взвод снова шел мимо знакомых могил в Костричнике. Эти не слышат и не услышат. А тоже как ждали!
В Зубаревке, где обожженные деревья странно высокие, потому что нет домов, а только землянки, увидели вдруг шинели. Наши, красноармейские! Их видели и прежде – на военнопленных, на партизанах. Но здесь совсем, совсем другое. Не потому другое, что на шинелях погоны, а потому, что это – красноармейцы, это и есть фронт.
Красноармейцев трое, они на конях. Наверное, дальняя разведка. Лица немножко пьяные и как бы отражающие то умиление, с каким смотрят на них женщины и партизаны.
– Слава народным мстителям! – крикнул один из разведчиков, конопатый, маленький, такой «вятский», такой «тамбовский», близкий, свой. Даже странно, что у счастья такое простое, обычное, солдатское лицо! Солдат крикнул, а партизаны засмеялись, поняв, что человеку неловко сделалось оттого, что так смотрят на него, так ласкают его счастливыми глазами.
Скромненько, в сторонке, и тоже верхом на конях – командир соседнего отряда Ильюшенко и его бородатый комиссар. Они как адъютанты при красноармейцах, они счастливы, что разведчики – их гости, их удача. Ильюшенко рассказывает:
– Через Великое Село едем, а дядьки не верят: «То ж партизаны, знашли себе шинели, чтобы их поили».
Прибежал Молокович. Увидев красноармейцев, казалось, обезумел: схватил за ногу маленького, конопатого, потащил с коня. Но упасть солдату не дали, его приняли на руки, тискали, целовали. Набросились на двух других разведчиков, сволокли их, привычно отдающих себя в объятия. Толя тоже дотронулся до холодного солдатского сапога. Отошел тут же в сторону и стал думать о другом: он всегда так делает, когда боится, что потекут слезы.
В лагере много незнакомых парней, девчат. Новенькие, конечно. В Германию всю молодежь немцы угоняют, теперь – было бы только оружие – армию можно создать. Но оружия-то и не хватает. Новичков весело обзывают «автоматчиками». Среди них есть Толины знакомые. Вон как смотрят на него, узнали, перешептываются. Алексей, тот сразу подошел к новеньким, за руку поздоровался, поулыбался. Толя и хотел бы – не может. А чего бы ему стесняться! Подумаешь, прибежали, когда уже все кончается, «автоматчики», кашееды!..
Толя целый день в лагере, а еще не видел матери. Лина сбегала в санчасть, прибежала назад: маме сказала про Толю, Толе про маму. Теперь, когда все тяжелое позади, достаточно знать, что мама в лагере, что она спокойна.
В отряде и бригаде разные перестановки. Непонятно только, зачем это, когда все уже к концу идет. Колесов уходит в бригаду. Отрядом командовать остается Петровский. Собственно, и раньше боевыми операциями руководили он да Сырокваш, хотя все говорили: «отряд Колесова», «колесовцы».
Теперь будет новый комиссар – Бойко, бывший политрук второй роты. Похож на канцеляриста, а не на солдата (лысый, в очках), но его назначение приняли как должное. Чем-то он нравится. Не тем, чем Петровский, – не холодной, лютой храбростью, – а как раз тем, что он очень гражданский и не старается казаться иным.
И еще: составляются, проверяются, уточняются разные списки. Всякие там наградные. И семьи за фронт отправлять будут через «ворота», образовавшиеся где-то возле Березины. Другие отряды, которые поближе к фронту, уже переправляют.
Светозаров – словно он это решил – сказал Толе:
– Ваших тоже в первую очередь. Кто у вас в гражданском лагере?
Толя обрадовался. Побежал в санчасть. Мать приняла новость настороженно.
– А Надины как? Коваленки? Пашенька, я пойду поищу Колесова, он где-то здесь…
Тетя Паша занята бинтами. Вымытые, высушенные на морозце, они развешаны на сучьях – белые, плавающие по ветру ленты. Паша ловит эти ленты и свертывает. Пальцы ее короткие, пухловатые. И в лице нездоровая одутловатость. С того дня, как убили Митю, тетя Паша сделалась очень медлительной, редко слышен ее голос. Вначале она словно не замечала Толю, да и он не старался, чтобы заметила, хотя тетя Паша, кажется, поняла, что Толя не повинен в гибели ее Мити. Порой она даже радовалась, встречая Толю. Чем-то связан Толя для нее с погибшим сыном. И всегда про свои места расспрашивает. Вот и теперь пугающе спокойным, тихим голосом спрашивает про поселки, про свой дом («Не увезли полицейские?»), про знакомых.
– Что там про Митю?
Ей все кажется, что там и теперь говорят о ее сыне.
– Говорят, – подтвердил Толя, – вспоминают вас.
– Вы шли через Костричник? Могилки…
– Шли.
– Сынок, – женщина как-то безумно поглядела на Толю и как бы сквозь него, – все живут, и ты мог…
Вечером в землянку третьего взвода людей набилось – не протолкаться. И в дверях и за дверью. Гармонист – не такая уж новость в лагере. Но сегодня людям почему-то очень нужно это – музыка. Да и гармонист не лишь бы кто: парень из Москвы, привез фильмы, фронтовые песни. Его усадили на нары, вручили гармошку, на которой играл когда-то Пархимчик, а потом Разванюша, заслоняют от гармошки коптилку (мехи старые, дырявые) и слушают, слушают, как воду в жару пьют. Парень – он в военном кителе, у него аккуратные, черные, молодые усы – поет какую-то удивительно партизанскую песню: «Те-ем-ная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах…» Старик Митин простонал:
– Милый, где же ты был раньше? Спасибо, милый!
Потом стали просить, заказывать.
– Ефимовскую, хлопцы, а?
– А Коваленок все «Кирпичики» играл.
Поют сегодня негромко, даже «Ермака». А гармонисту непонятно, почему так просят сыграть обязательно «Кирпичики» или «Саратовские» и почему слушают самые разухабистые мелодии неулыбчиво, молча сгрудившись. Не знают этого и новички, толпящиеся у входа.
Толя снял сапоги, с ногами забрался на нары на свое обжитое место, сидит на рваном, потемневшем от грязи одеяле, слушает и смотрит. Ему до слез хорошо оттого, что он здесь, что он свой среди старых партизан, и ему жалко тех, кто не был рядом с Фомой Ефимовым, не знал сердитого, язвительного Носкова, веселого Разванюши, не был, когда были на Березине, не ходил, когда ходили на железную дорогу, не слышал, как пели когда-то «Ермака», «Летят гуси», «Не для меня придет весна».
Ночью Толю кто-то тронул за ногу. Поднялся – перед ним лицо Светозарова, многозначительное, серьезное.
– Пойдешь на связь к фронту. Дело ответственное. Но вашей семье доверяют. С Авдеенко пойдете.
В штабе на столе горит немецкая плошка, углы темные, и не видно, что там, кто.
– Это Корзун? – голос Сырокваша. – Младший? Да он же мальчик!
Светозаров пояснил:
– Он согласился.
– Мало что согласился! Надо считаться кое с чем.
Из штаба Толя вышел один. Тревожная радость от мысли, что ему поручают связать отряд с армией, сменилась другой радостью: ладно, пусть мама хоть теперь не боится.
Когда уходил из землянки, она вроде не слышала, но, оказывается, она не спала, знает, зачем звали в штаб.
– Сырокваш? – переспросила она и виновато проговорила: – Не огорчайся, сынок.
А назавтра узнали: весь отряд пойдет к фронту. Это объявил Колесов на праздничном построении. Закричали так, что потом смешно сделалось. Стали хохотать, толкать друг друга, как школьники, которых распустили на каникулы. Строй развалился, но командование тоже улыбается. Потом Колосов говорил речь и, между прочим, напомнил новичкам:
