Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой
Подняли две винтовки и бросились назад, к пылающей машине. К ней не подступиться, но прицеп еще не загорался. Немецкие мешки хлопцы сбрасывают.
– Самолет!
Разглядели звезды на крыльях, закричали, довольные, что летчик видит партизан за работой. Тут же растерянно охнули: две черные капли, оторвавшись от самолета, падают на головы. Но никто не ложится, кричат, будто на самолете услышат:
– Свои же!
– Что делаешь, парень?
Бомбы взорвались близко.
– Неточно метит, – будто огорчился Молокович.
Волжак в стороне стоит, над мешками, что свалены у его ног.
– Потеха! – говорит Волжак. – Подбросило вас. Ну точно – вороны: полы, как крылья, раздуло, поднялись, опустились и снова копаются.
Быстро разобрали, что кому нести.
– Разделим в штабе, – говорит Волжак. И пошел вперед.
Сразу видно, что не деревенский житель: не знает, что лошадь и на ходу поест, если идет в обозе и у каждой впереди сани. Спешили в темноте через лес и молча изучали содержимое вещмешков, подставляя свой мешок заднему. Время от времени менялись местами.
Толя разжился немецким свитером и шерстяными носками.
Вошли в азарт, уже похохатывать начали. Круглик, – пропуская в темноте отделение, потребовал:
– Хватит, совесть тоже знать надо.
К штабу мешки принесли еще довольно плотные, но расстались с ними без сожаления. Волжак даже удивился. Пообещал:
– Не бойтесь, и вам достанется.
Вышел из штаба Бойко – новый комиссар. Узнали его по сутулой фигуре да стеклам поблескивающих очков.
– Ну, ну, молодцы, – похвалил он. – А с теми немцами знаете как получилось? Пока довели их до дивизионного штаба, цвет одежды стал наоборот. Наши в немецком, немцы – в рванье. Ввели в блиндаж, а там майор. Ну, знаете, человек занят делом, а тут ему говорят: «Привели партизаны немцев». Поднял глаза и не поймет, кто кого привел: «Заберите у них оружие!»
Любит Бойко поговорить. Но не торжественно, как Колесов, а вот так, по-простому. Нравится хлопцам эта разговорчивость Бойко. Не меньше, чем неразговорчивость Петровского.
III
Уже привыкли к тому, что фронт рядом, что недалеко – рукой подать – своя армия, что часто гостит армейская разведка и есть «ворота», через них, если надо, отряд может уйти за фронт, а ты – в свое довоенное, о котором столько мечталось. Очень радует, что и твоя рука помогает удерживать «ворота», через которые устремилась на восток (ты этого не видишь, но знаешь) живая река людей – женщины с детишками, раненые, целые партизанские бригады, вливающиеся в армию.
Но и тревожащих слухов много. В Гожу – ближайший районный центр, который партизаны блокируют с запада, – немцы стягивают силы. Вначале они было метнулись удирать, а теперь что-то переменилось. По ночам слышно, как все сильнее ревут моторы.
Зато в десяти километрах от Сосновки та сила, что разгромила немцев под Москвой, на Волге, перед Курском, вытолкнула их за Днепр. И не хочется думать о том, о чем тоже знаешь: не вся она, Советская Армия, здесь, а всего лишь какая-то из дивизий, которая к тому же, говорят, сильно истощена в боях на Соже и Березине.
Похоже, не местного значения бои начинаются…
Об этом поговаривать стали, догадываться. (Никто, однако, не мог предполагать настоящих масштабов событий: пробитые именно на этом выступе партизанского Полесья, пришли в движение огромные участки немецкого фронта, – выполняя гневный приказ Гитлера, немцы лихорадочно пытались стянуть разрыв.)…
Вбежал в «караулку» дневальный:
– Посмотрите, делается что!
Земля каменно дрожит, а над черным лесом – как лунная речная рябь – широкий разноцветный сноп трассирующих пуль. Трассы идут не по горизонту, а под углом, и потому не проносятся, а плывут, плывут, завораживающие, как во сне.
А днем увидели: черная стая далеких беззвучных самолетов, словно привлеченная поднимающимся к небу столбом дыма, висит над одной точкой, все над одной точкой. Земля вздрагивает.
К вечеру в Сосновку пришла группа солдат – небольшая, человек пятнадцать. Хотя это уже не в новинку – свои, армия, но хлопцы, кажется, не устанут радоваться и поражаться, как чуду, встречаясь с красноармейцами. Усатые и безусые, в белых полушубках и в шинелях, солдаты держатся вместе. Сразу же взялись улучшать окопы, долбить новые. Партизаны смотрят на их работу одобрительно и даже сами говорят:
– Не то что мы.
Но свои ямки углублять не спешат.
Ночью была тревога. Возле поста задержали человека. Оказалось, он из той деревни, которую затопляла зловещая река огненных трасс. Исхудавший, щеки с чернотой, приморожены. Солдат держит обеими руками поставленный перед ним горячий котелок, подносит к губам и снова ставит, не отнимая ладоней.
– Во-от кто, партиза-аны! А я уж думал – зайдусь от холода. Теперь все-е, теперь в запасно-ой… Окликнул меня часовой, ну, думаю: власовцы! Безымянный моя фамилия, Иван Безымянный. Навалились немцы на наши окопы, я, когда отползал, слышал, как добивали раненых: «А, бандиты!» Они думали, что это вы. У нас много мобилизованных, новеньких, еще не всех и обмундировали…
День, который должен был начаться как-то по-особенному, начался совсем просто. И даже хорошо.
Выпал наконец снежок на неласковую декабрьскую землю, и сразу светлее и словно спокойнее стало. Толя вернулся с улицы в дом, и хотя перед этим ему так не хотелось вставать, выползать на холод, теперь уже не хотелось лезть назад в сено, наваленное вместо одеяла и матраца на деревянную кровать. Всегда так. Когда нельзя было, умирал – спать хотел, а со вчерашнего дня назначили связным при командире взвода: спи-отсыпайся за все ночи караулов и вылазок! Так нет же, не спится.
– Ну как, мягко на кровати? – скупо усмехается Волжак, выходя из-за перегородки.
Тоже поднялся с сена, но Волжак чистый, свежий, а Толя и в ушах и на животе чувствует сенную труху.
– В лес они, что ли, уволокли свои сенники-матрацы? – говорит Волжак. – Ты что, уже и не умываешься?
Что толку ополаскивать нос, если весь ты будто чужой кожей обтянут: забыл, когда в бане жарился. Интересно, много незанятых гнездышек осталось в вязаном немецком белье, которое на Толе?
Пошел к колодцу. Одноногий журавль услужливо держит черную деревянную ведро-бадью, обледеневшую, тяжелую. Толя заглянул в черную яму. Даже не верится, что пахнущая чистотой вода – оттуда. Плеснул холодом на руки, потом расстегнул ремень, сбросил тяжелое пальто на снег и стал тереть снегом шею. Странное утро: все начинаешь делать нехотя, а сделаешь – и обрадуешься неизвестно чему.
– Ну вот, как пряник стал, – одобрил Волжак. – А книг не раздобыл?
– Столько курцов! – сердито пожаловался Толя.
– Учиться ты куда пойдешь? Да, тебе школу еще кончать. А потом?
– Не знаю, – соврал Толя. Очень даже знает. Литературный. Или, как назвал это Коренной: фи-ло-логический. Хотя Толя давно не писал стихов, но они, ей-же-ей, где-то на дне в нем, как вода в том колодце.
Его потому и не убило, что он должен написать. А что ведь будто ничего и не было. Его специально не убило.
– А я на истфаке учился, – говорит неожиданно Волжак. – Ну, ладно, валяй тогда, нарежь палок, поискусничаем, шахматы сделаем.
Разговор ли виноват или снежная белизна утра, но о винтовке Толя вспомнил, когда уже вышел на огород. Возвращаться не стал. Почему должно что-то случиться именно за эти десять – пятнадцать минут? Лес с этой стороны близко. И потом – гранат по две в каждом кармане.
Утро-то какое: земля стала светлее неба. Из снега белые березы растут.
– Ты куда? Толя!
Лина по снегу идет к нему. Нарочно волочит ноги, вспушивает снег сапогами.
– Шахматы? – Брови на похудевшем веснушчатом лице удивились, а глаза не об этом спрашивают.
– Чисто как, – ответил Толя.
– Ага! – обрадовалась девушка.
Березы растут из белого снега. Темные ели держат на своих лапках снежок – белые тени, – бережно, как подарок. Какая забавная эта Лина! Понадела, как баба, теплых одежек под свое короткое пальтишко, а руки, а ноги еще длиннее кажутся от этой смешной ее круглоты. Ремень винтовки обеими руками держит, а он все равно сползает с плеча. Смотри ты, и у нее граната с кольцом на поясе, и тоже, как принято у партизан, накрепко привязана.
– Давно я в лесу не гуляла. Ну, понимаешь, не жить, а гулять?..
Толя на всякий случай делает вид, что понимает не совсем. В конце концов он пришел резать палки. Деловито согнул прямую орешину – даже жалко, такая она прямая! – и секанул немецким кинжалом. Треснуло.
– Толя.
– Ну.
– Толя.
Девушка словно хочет найти в Толе что-то нужное ей, какую-то другую интонацию в его голосе.
– Что? – спросил Толя, на этот раз тихо.
– Тебе не кажется – сон это: скоро с армией соединимся, вернется все?
– Эх, будем через свои деревни идти, в шинелях, на танках, а бабы целовать будут!
– Ба-бы… Ишь привык! – Лина смотрит в упор, стараясь, чтобы покраснел Толя. Но у самой из-под серого платка на щеки ползет румянец.
