Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой
А как после войны будут вспоминать обо всем этом? Наверное, очень по-разному станут о партизанах говорить. Казики Жигоцкие да те, что отсиживались, отращивая стариковские бороды, – те просто обязаны ругать всех, кто мешал им сидеть тихо. Чем хуже выглядят все, кто не отсиживался, тем больше оправдания будет им, кто ел «свой хлеб», носил «свои сапоги».
Ну, казики да вшивобородые дезертиры – понятно. А другие? Вот эти, что сейчас смотрят из темных окон? Да, очень по-разному будут думать, будут говорить. Для одних партизаны и сейчас – сплошь герои, легенда. Толе это знакомо. Для других: «приходили, грозили, забрали». А они, партизаны, не то и не другое, они – это очень разные люди, по-разному хорошие и плохие: Головченя, Сергей Коренной, Молокович, Волжак, Лина, погибшие Ефимов, Носков, Разванюша… Ну, и Толя тоже. А он кто, какой? Ух, дурак: «А у нас ба-аня горит», «А сапоги у вас есть?..»
XIV
– … А что, зато отдохнем.
– … Ужин запаздывает. Непорядок. Эй, часовой!
– … Да что вы скисли!
Вася Пахута то шепчет, то орет, пытаясь населить голосами землянку. Но у Коренного, Молоковича и Дубовика нет настроения разговаривать. А Толя и отозвался бы, но почему-то стыдится своего голоса. Здесь, на гауптвахте, почему-то стыдно слышать самого себя.
Да, он не первый, кто сидит на «губе». Но он-то – впервые.
И в голову прийти не могло, что такое возможно, что этим кончится: ни когда вчетвером ходили в штаб проситься на операцию, ни когда с тяжелым мешком взрывчатки и легкой душой шли к «варшавке», ни когда ловили того проклятого немца.
Ничто не обещало вот такого результата.
Перед поселками по обыкновению отдыхали. Деревеньки, лишенные привычной летней зелени, казались неприветливыми, походили на унылые стада, рассыпавшиеся по черным холмам.
Шли полевыми дорогами, не заворачивая в деревни, говорили о том, как и когда лучше подойти к бетонному мосту. И чем ближе они были к цели, тем чаще хлопцы обращались к Толе, спрашивали у него: ведь это «его» шоссе, «его» мостик, и даже снаряды, которыми собирались усилить взрыв, были Толиной тайной. Все это радовало, но и беспокоило: ну, а если уже нет их, тех снарядов, или не найдет он болотце, в котором захоронены они? Ведь не один Толя таскал их тогда, в сорок первом, забавлялись этим и другие пастухи. Изображали, что делают всего лишь кладку через болотце, а вовсе не прячут снаряды от немцев.
Чтобы скрыть, что он не очень полагается на свою память, Толя как можно подробнее рассказывал про снаряды, про бетонный мостик, про то, как пытались поднять его партизаны еще в сорок втором году, но не хватило ихнего взрыва – очень уж толстая бетонная плита.
Низинками подходили к Зорьке, в кустиках встретили женщину.
– Ой, куда ж вы, немцы в деревне.
Коренной спросил, много ли.
– Один… И правда – один! – Тетка сама вроде удивилась. – Пленные с ним, яйки ему собирают. Дурной какой-то.
Возможно, с этой невольной усмешки над «дурным каким-то» немцем и началось то, что окончилось так скверно.
Деревню обошли. Из-за кустиков присматривались к улице, домам. Толя тащил мешок со взрывчаткой и видел мало, но по коротким репликам понял, что решено дожидаться немца здесь, на дороге.
Потом увидели, что из деревни бегут двое. Задний несет что-то. Пленные. Разбегаются, наверное. Партизанам они страшно обрадовались, но не удивились: были, конечно, убеждены, что партизан сидит за каждым кустом.
– Куда несете? – поинтересовался Вася-подрывник, даря пленным свою золотую усмешку.
Запыхавшийся щетинистый пленный опустил полу шинели и показал куски хлеба и картошку. Второй пленный, помоложе, объяснял Коренному:
– Тотальный. Мы уговорили его, что тут нет партизан. На шоссе с ним работаем.
– Где он теперь? – спросил Сергей.
– Сидит с винтовкой в том конце улицы. Стережет, чтобы не убежали к вам.
– А, идем в деревню, – решил вдруг Коренной.
Бежали по хлюпкому мокрому полю, по огородам, потом вдоль заборов.
Немца не было на улице. Прихрамывающий старик с непокрытой седой головой, поравнявшись с партизанами, сказал, скосив глаза в их сторону:
– Второй двор за мной. Там он.
Из калитки вышел немец. Одной рукой он придерживал ремень винтовки, в другой у него – каска. Увидел направленное на него оружие, каска глухо стукнулась о землю, в разные стороны от сапог немца раскатились белые яйца – те, которые не разбились. Немец поднял руки, крест-накрест, в глазах – очень белых на темном немолодом лице – ужас, мольба, чтобы то, что он увидел, куда-то пропало, исчезло.
Вася подошел, снял с плеча немца винтовку. Для этого пришлось ему руку потянуть книзу.
Откуда-то появились военнопленные (их человек шесть), потом пацаны, женщины стали подходить. Кажется, вся деревня. Нет, не вся. Вон две женщины, окруженные детишками, быстренько уходят к кустам…
Немец, не впуская рук, глядит на партизан. Его самого рассматривают с неласковым любопытством.
– Гляди, как просится на небо.
– Это ж набрался ума, явился, как кур во щи.
– Старый какой, беззубый, всех подчистил Гитлер.
– Д вот завтра приедут, они покажут зубы. Это он теперь…
– Хлопчики, вы хоть не тут его… Уведите.
– Им что, а нам оставайся, жди…
– Федя, о боже, где малые, собери малых!
Военнопленный сказал что-то, его даже не расслышали, но тетки зашумели:
– Герой! Что ж ты яйки собирал? А нам с детишками куда?
– Мы сами хотели обезоружить его, – оправдывался военнопленный.
– Долго что-то собирались.
Молчали лишь партизаны да немец. Дед, который подсказал, в котором дворе немец, спросил:
– Как же, хлопцы, а?
Слишком нелепо попался немец, очень беспомощен и стар он был, но все равно ненавистен. Ненавидели его за все, что было вчера, что обрушится на людей завтра (возможно, из-за него же).
Хотя командует группой Вася-подрывник, но все (и Вася тоже) почему-то смотрят на Коренного. А Сергей, недовольный, хмурится.
– Как он был с вами? – спросил Сергей у военнопленных.
– Не сказать… – начал один из них, но снова зашумели женщины:
– … А что ж ты яичницу ему собирал?..
– Тише, тетка, – махнул рукой старик, который помогал ловить немца.
– Э, чтобы из-за такого людей сожгли, – заговорил вдруг Молокович, – пусть проваливает!
Похоже, что Молокович сам удивился тому, что сказал. Все вдруг затихли, а немец снова поднял руки.
Отпустить немца! О таком, кажется, никто не думал. Такого еще не бывало.
Лишь дед, который помогал брать немца, не удивился.
– Эй, ты! – крикнул он. – Отпустили тебя партизаны, это самое – к матке.
– Обождите, – озадаченно промолвил Коренной.
Но что-то уже произошло. То, что минуту назад казалось невозможным, было теперь просто и понятно: а смотрите, нам уже наплевать на такого вот вояку!
Немца стало вдруг трясти, острый подбородок его противно задрожал. С ужасом смотрел он на женщин, на зашумевшую толпу. Его толкнули в плечо, в спину, даже резко, даже сердито – он чуть не упал.
И вот в последний раз его подтолкнули, – теперь немец шел по улице, сопровождаемый пацанами, шел, как по кладке, пошатываясь, готовый падать.
Толя смотрел на лица людей – серьезные и веселые, добрые и неласковые, печальные и насмешливые, – и ему так радостно было ощущать себя среди этих людей, таких близких, понятных.
Немец дошел до конца улицы и лишь тогда оглянулся. Но разобрать, что у него на лице, нельзя было. Только пошел он быстрее и исчез за крайним домом.
Какой-то шум донесся издали. Пацаны назад бегут. И кричат наперебой:
– Танцует! Танцует фриц! Пилотку об землю…
Когда стемнело, отправились к шоссе. Военнопленные помогали искать болотце, снаряды, а потом несли их к мосту, помогали закладывать в бетонную трубу. Может быть, потому, что рядом были эти переполненные счастьем шестеро военнопленных, очень как-то хорошо, здорово было на душе. И так легко все делалось.
Потом возвращались на поселки и все рассказывали друг другу, какая (до облаков!) была вспышка, как ахнуло.
В Зорьке встретили Кучугуру. Расспросил про операцию, потом, словно между прочим, сказал:
– А у вас, я слышал, перемирие с немцами.
Молокович стал горячо объяснять.
– Меня убеждать не обязательно, – бросил Кучугура.
– Ну и ладно, – сказал Коренной, – бог не выдаст – свинья не съест.
Ничего вроде не изменилось. Но уже не могли не думать, не говорить о случившемся, о проклятом немце. И уже было почему-то неловко перед военнопленными: еще подумают, что партизаны боятся кого-то, чего-то.
На посту всех задержали. Так и положено, если ты пришел с новыми людьми. Военнопленные сразу притихли, примолкли, и это злило. А еще часовой поинтересовался:
– Это вы там фрица отпустили?
– Целый полк, – мрачно возразил Вася-подрывник.
По лагерю шли следом за Мохарем, нарочно зычно разговаривали со встречными, громко смеялись, а Толя думал об одном: в лагере ли мать. И не знал – как лучше…
