Юрий Авдеенко - Этот маленький город
Галя посмотрела на Любашу и сказала:
— Читай вслух.
Любаша откашлялась:
В нем, сказал он, в этом мореПлыл огромный челн крылатый,Шла крылатая пирога,Больше целой рощи сосен…«Ко, — сказали, — вот так сказка!»В ней, сказал он, плыли люди,Да, сказал он, в этой лодкеЯ сто воинов увидел.Лица воинов тех былиБелой выкрашены краской,Подбородки же покрытыБыли густо волосами…
Дохнуло сыростью. В распахнувшуюся на секунду дверь, за которой мелькнула густая ночь, протиснулся майор Куников. Кажется, он не ожидал увидеть в радиорубке девушек. И не скрыл удивления. Только улыбнулся и сказал:
— Невесты здесь.
Любаша закрыла книгу.
Куников протянул девушкам лист бумаги.
— Клятва десантников, — сказал он. — Прочтите и подпишитесь…
Любаша читала вслух:
— «Мы получили приказ командования — нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине, товарищу Сталину в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою капля за каплей мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина…»
Галя смотрела на Цезаря. Казалось, что она знает его всю жизнь. Так хорошо ей было знакомо лицо, глаза, улыбка командира, даже его манера говорить, чуть насмешливая, полная спокойной, сдержанной силы. По книгам, по кинофильмам у нее, у девчонки, сложился определенный образ красного командира — безусловно человека смелого, честного, но, как бы сказать помягче, завороженного дисциплинарной службой: «Разрешите обратиться!», «Разрешите идти!»… Такими были и майор Журавлев, и полковник Гонцов, и другие командиры, с которыми она встречалась в полку или в дивизии. Куников совсем другой. У него, видимо, природное чутье на человеческий характер. Он только посмотрит на человека и знает, как с ним надо говорить. Поэтому его любят краснофлотцы. И просятся к нему в отряд.
Куников знает цену слову — сказывается журналистская жилка. На днях Галя слышала его выступление на партийном собрании.
— Победит тот, у кого выше организованность и дисциплина… Дисциплина — это бой до последнего. Дисциплина — это боевая учеба. Дисциплина — это укрепление местности. Это инициатива в работе. Это высокая организованность. Дисциплина — это чувство долга. И пусть каждый всей совестью коммуниста отвечает эа свое дело!
А несколько часов назад, перед посадкой на катера, Куников построил отряд и сказал только одно слово:
— Долбанем?
— Долбанем, — ответили дружно и громко десантники.
Галя и Люба подписали клятву.
— Цезарь, сколько тебе лет? — спросила Галя.
— Угадай.
— Не умею.
— И не много, и не мало… Золотой возраст мужчины.
— Тридцать пять.
— На годочек меньше. Вот когда исполнится тридцать пять, погуляем на дне рождения.
— Товарищ майор, — сказала Любаша. — Вы знаете, что наш десант называют «высадкой к черту в зубы»?
— Тем хуже для черта, Люба. Будет шамкать на старости лет.
Наступало 4 февраля 1943 года…[11]
6Если забыть, что стреляют в тебя, если не просто упасть и потом зарыться в эту холодную гальку, а спокойно лечь на спину и смотреть в непроницаемую гладь неба, где, состязаясь, уносятся в море рои желто-красных трассирующих пуль, где, точно играя в «салочки», мечутся над водой лучи прожекторов, то все могло показаться очень даже красивым.
Высота, с которой стреляли немцы, не была видна в темноте, но огневые точки выдавали ее, словно незамаскированные окна. Катера еще стояли у берега, и группа обеспечения выгружала продукты, боепитание. Пули жужжали, выли, свистели. Но все же враг, потрепанный огнем корабельной артиллерии, стрелял торопливо, не метко.
Как потом выяснилось, отряд высадился почти без потерь — это была большая удача в такой десантной операции.
Плацдарм — жизнь и смерть любого десанта. Десант стремится к расширению плацдарма, как растение к свету. Какой бы ни была внезапной десантная операция, противник рано или поздно опомнится, подтянет силы. Точно так же и десант должен получить подмогу. Для этого ему необходимо захватить плацдарм. Клочок земли, за который бы стоило биться.
Цезарь приказал Гале:
— Радируй открытым текстом: «Полк высадился благополучно, без потерь, продвигаемся вперед. Уничтожил две пулеметные точки. Жду подброски». Почему полк? Две роты. Правильно. Но противник перехватит радиограмму. У фрицев это дело поставлено «зер гут». Пусть думают, что на Суджукской косе русский полк разворачивается.
Штурмовые группы двигались во всех направлениях, и прежде на высоту, в сторону Станички.
Перебравшись через железнодорожную насыпь, Любаша увидела справа белые домики поселка. Сзади, с пристани рыбозавода, строчили наши пулеметы. Рядом с ней, шага на два впереди, бежал Петр Самородов. И еще много десантников бежало, где придется: впереди, позади, справа, слева.
Осветительная ракета озеленила ночь. И Самородов махнул рукой и крикнул:
— Ложись!..
Он очень своевременно подал эту команду, потому что секунду спустя немцы нанизали железнодорожное полотно на пулеметные очереди. И рельсы завыли, глухо, басисто. А потом рельсы зарычали, и галька зарычала и зашевелилась — может, хотела спастись бегством.
Немцы стали стрелять из орудия. Судя по вспышкам, оно стояло невдалеке от дзота, из которого палили пулеметы.
Самородов выкрикнул шесть фамилий. Пояснил:
— За мной! Остальным оставаться на местах. Прикрывать нас огнем.
Тогда-то Любаша и вспомнила, что у нее есть автомат. Короткий, тяжелый, с круглым диском — пистолет-пулемет Шпагина. Нечего сказать! Так испугалась, что позабыла и про оружие.
Конечно, Любаша испугалась. Но только немножко. Это бывает всегда и со всеми. Она помнила наставления командиров — быстрее преодолевать прибрежную полосу. А немцев из-за темноты не было видно. И Любаша торопилась, старалась не отстать от товарищей. Все бежали быстро. Кричали «ура». И другие слова — не очень культурные.
Любаша вскинула автомат. Подползла к телеграфному столбу, лежащему вдоль дороги. И, приладившись, оттянула затвор. Она по-прежнему не видела немцев, но язык пламени хорошо различался над дзотом. Любаша стала стрелять в него, словно надеялась загасить.
Он и вправду погас, но не сразу, а минут через десять, когда Петр Самородов и его друзья перебили орудийную прислугу, развернули пушку и в упор расстреляли дзот.
Через час группа Самородова занимала дом и часть улицы на окраине Станички.
Перестрелка несколько поутихла. Старшие групп были вызваны к командиру десанта.
Вернувшись, Петр Самородов сказал:
— У Южной Озерейки неудача. Немцы там поджидали десант. Удалось высадить совсем мало людей. Теперь пробиваются к нам. Наш же десант из демонстративного превращается в основной. Сейчас высаживаются еще два отряда. Надо срочно расширять плацдарм.
Он говорил отрывисто, дышал часто…
Слева, за поляной, стояла кирпичная будка. Самородов послал туда Любашу и еще одного бойца. Но когда они бежали через поляну, бойца убило. И Любаша оказалась в будке одна.
Светало. Через выбитое окно Любаша видела дома, узкую улицу между ними, силуэты перебегающих через улицу людей. Она догадалась, что это немцы, и стала стрелять. Потом в диске кончились патроны. И Любаше пряталось перезаряжать диск. Она села, прислонившись спиной к стене. Положила рядом автомат. Сняла с диска крышку. Взвела пружину…
Артиллерийский снаряд разорвался рядом с будкой, в нескольких метрах от входа. Дрогнула земля, и Любаша отчетливо различила яркую вспышку с красными краями…
Взрывной волной ее ударило о кирпичную стену. И на какое-то время Любаша потеряла сознание. Когда же она очнулась, то увидела немца. Он стоял в трех шагах, направив на нее ствол автомата, который держал возле пояса. Он был еще совсем молодой. Без каски. И волосы у него были красивые — волнистые и желтые. Он смотрел без всякой жестокости, скорее недоуменно, и тяжело дышал, и облизывал сухие губы. Автомат Любаши валялся в другом углу будки, и когда она посмотрела в тот угол, немец угрожающе шевельнул стволом и палец его, казалось, плотнее прильнул к спусковому крючку.
Любаше не хотелось умирать. Но она почувствовала, что может умереть, что немец не возьмет ее в плен, ибо не сумеет вывести отсюда. А если и сумеет, то не станет. Слеза покатилась у нее по щеке.
Молодой немец удивился. Словно впервые видел слезы, словно это для него было диво. Странно, скованно Он улыбнулся. Воровато посмотрел назад. И приблизился к Любаше. При этом автомат ушел вниз и болтался на ремне. Немец не придерживал его руками. Опустился на колени. И стал расстегивать на девушке шинель. …Движения его были грубыми, торопливыми. И сам он, весь-весь, был гадок, как зверь. Желтые, пахнущие незнакомым одеколоном волосы коснулись Любашиных губ. И тогда ей удалось подтянуть правую руку к своему ремню, нащупать ножны.
