Олег Селянкин - О друзьях-товарищах
…11 ноября в довольно-таки критическом положении оказалась наша 138-я стрелковая дивизия. Стало это известно — семь бронекатеров снялись со швартовых, хотя Волга и была основательно забита «салом».
Два рейса благополучно завершили бронекатера и доставили в дивизию пополнение — около тысячи бойцов. А во время следующего рейса перегрелись, вышли из строя моторы двух катеров. И тогда бронекатер № 53, которым командовал лейтенант И. Д. Карпунин, презирая опасность, поспешил на помощь товарищам и сделал то, что казалось невозможным: вырвал оба катера из лап самой смерти, благополучно привел их в затон…
…21 ноября фашистские снаряды впились в бронекатер № 12. Оказались ранеными командир катера лейтенант Н. К. Карпов, младший политрук Ф. И. Звонков и матрос Н. И. Ус, находившийся в тот момент в носовом отсеке. Катер, лишенный управления, в любую минуту мог выброситься на береговую отмель. И матрос Ус дополз до рубки, встал к штурвалу и вывел катер из-под обстрела…
И как только я мог забыть, что в конце войны матросу Н. И. Усу присвоено звание Героя Советского Союза!
Но больше всего меня обрадовало и воодушевило то, что многие мои бывшие однополчане и в сегодняшней мирной жизни трудятся так, как и подобает ветеранам Великой Отечественной: одни стали адмиралами, а другие и за мирный свой труд отмечены правительственными наградами. Например, Г. К. Прокус, которого я знал как командира бронекатера, отличился в рыболовецком флоте: его грудь украсила Золотая Звезда Героя Социалистического Труда!
И тут, во время этого шумного застолья, когда со всех сторон слышалось: «А помнишь?» — я окончательно понял, что не имею права изменять своей военной теме, ибо очень нужно, чтобы дети и внуки наши, их дети и внуки знали всю правду о подвиге советских людей в годы войны, которая вошла в историю как Великая Отечественная.
И еще тогда мы выпили за всех товарищей, которые не дошли до этого счастливого дня. Выпили молча. Молча и постояли, воздав посильное их памяти.
Потом дали слово, что теперь будем встречаться. И разъехались по домам, бережно храня тепло, сердцем накопленное за эти двое суток.
И позднее я еще не раз обижался на свою память за то, что она многое утаивает от меня.
Вот, например, вскоре после выхода в свет первого издания этой книги приехал ко мне Корионов Дмитрий Александрович; в период Сталинградской битвы и разминирования Волги (1942 и 1943 годы) он служил мотористом на одном из моих катеров-тральщиков.
Более тридцати лет мы с ним не виделись!
Сердечно и осторожно потискали друг друга и давай судачить о чем угодно, только не о войне, не о том, что нам вместе пришлось пережить. Почему так? Лично мне сначала как-то неловко было говорить о минувших боях с человеком, который теперь даже на стул садился с видимым усилием; безжалостное время основательно поработало над ним.
А потом, помнится, я спросил, почему он не носит орденских планок; у нас они собственной кровью омыты.
Он помялся, поерзал на стуле, а потом и врезал мне:
— У меня-то всего их две: «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией».
Я, конечно, распетушился: дескать, как так две медали? А где медали «Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне» и «50 лет Вооруженных Сил СССР»? Где нагрудный знак «25 лет победы в Великой Отечественной войне?»
Дмитрий Александрович спокойно выслушал мою гневную тираду, а потом неотразимо и парировал ее:
— Так что, разрешите доложить, товарищ комдив, нет у меня того, что вы требуете. — И пояснил после небольшой паузы: — По вине военкоматского начальства не имею.
Уехал он домой в поселок Рябинино Чердынского района нашей области — я написал письмо в военкомат по месту его жительства. Скоро и ответ получил. Не из военкомата, а от Дмитрия Александровича: он благодарил за то, что я позаботился о нем, сообщил, что ему вручили (наконец-то!) и медали, и нагрудный знак.
Вроде бы все прекрасно кончилось, справедливость восторжествовала, но меня и сегодня не покидает чувство вины и перед Дмитрием Александровичем, и перед многими другими своими бывшими матросами. Вины за то, что своевременно перед командованием не возбудил ходатайства об их награждении орденом или боевой медалью.
Может быть, тот же Корионов не заслужил большего, чем те две медали, с которыми он — победитель! — вернулся с самой кровавой войны? Может быть, для него и этого лишка? Да только за то, что, не дрогнув, он выстоял в Сталинградской битве, как мне кажется, ему орден положен!
А боевое траление в течение многих месяцев, где смерть подстерегала любого ежесекундно?
Если говорить откровенно, то во время траления все мы, кто имел хоть малейшую возможность позволить себе это, старались находиться на верхней палубе (авось взрывом мины только сбросит в реку!), а Корионов неизменно торчал в моторном отсеке и на нас лишь изредка и с завистью поглядывал в иллюминатор. И ни разу даже попытки не сделал присоединиться к нам!
И еще — за те два года, что мы служили вместе, не было у нас такого случая, чтобы забарахлил мотор, за которым приглядывал он.
К уже сказанному обязательно приплюсуйте и то, что Дмитрий Александрович прошел через все четыре долгих года Великой Отечественной войны!
Вспомнил я все это, обдумал спокойно и основательно, потому и чувствую себя виноватым перед Коршуновым за то, что своевременно и должным образом не оценил его усердия, безотказности и умения осилить свой личный страх ради общего дела.
Оправдываю себя лишь тем, что ничего особо «громкого» за Дмитрием Александровичем не числилось, что точно так же вели себя и другие сотни моих матросов.
Только очень слаб этот довод, за неимением лучшего за него цепляюсь, в душе прекрасно понимая, что если ни разу и не забарахлил мотор нашего катера-тральщика, не забарахлил во время траления или яростной вражеской бомбежки, то заслуга в этом исключительно его, Корионова. Вот и выходит, что и уцелели мы, и успешно фашистов лущили в том числе и потому, что среди нас все время был моторист Корионов — неразговорчивый, вроде бы чрезмерно стеснительный, но прекрасный товарищ и специалист.
Ну как мне не винить себя за то, что не понял, не оценил всего этого еще в годы Великой Отечественной войны?
А в 1977 году произошел и еще один случай, тоже дающий мне основания обижаться на свою память.
Началось все с того, что кто-то по телефону спросил у меня, а не тот ли я старший лейтенант, который водил на Дон отряд минеров-подрывников. Уже сам этот вопрос заставил насторожиться (ведь вскоре после возвращения с Дона я стал уже капитан-лейтенантом, значит, кто-то из моих ранних звонит!). А тут еще и этот голос — мягкий, чуть приглушенный; честное слово, он знаком мне!
Сдерживая волнение, ответил, что это я. Вот тогда из телефонной трубки и выплеснулось на меня вовсе неожиданное:
— Докладывает старшина 1-й статьи Клековкин! Прибыл в Пермь в составе делегации ижевцев!
А через полчаса, которые мне показались чрезвычайно долгими, мы обнялись. И какое-то время молчали, боясь голосом выдать свое душевное волнение.
О чем я думал в те минуты? Только о том, что вот выжил и этот матрос, всю войну прошел, несколько раз ранен, но выжил!
Потом, когда мы совладали с собой, начался разговор о том, как шла наша жизнь после похода на Дон, о товарищах, с которыми тот рейд вершили. И оказалось, что многие из них не дошагали до нашей победы. Одни навечно успокоились у подножья волжских круч, другие — в Полесье, на Дунае, в Польше, Болгарии, Австрии и Германии.
Почти везде дрались с гитлеровцами наши дружки, дрались там, где прошел советский воин, освободивший Европу от фашизма!
Потом Николай стал рассказывать о том, как после окончания Великой Отечественной приехал он в город Ижевск, как радушно его здесь встретили, как устроили на завод да какая у него хорошая семья.
Я слышал и не слышал его. Я в это время мысленно ругал себя за то, что, работая над первым вариантом рукописи этой книги, забыл хотя бы упомянуть о том, что после нашего возвращения с Дона Клековкин все время работал на знаменитых сталинградских переправах, что в книге Н. П. Зарембо «Волжские плесы» о нем сказано буквально следующее: «Пушек не хватало. В штабе флотилии вспомнили, что осенью на переправе были потоплены зенитные орудия. Вызвали командира водолазного катера комсомольца Н. Клековкина:
— Разыскать пушки и поднять!
Катер направился в район бывшей переправы. Спустили водолаза. Вернулся ни с чем: глубина большая — двенадцать метров, на дне темно, вода мутная, ничего не видно. Можно год проискать, и ничего не найдешь. Решили прибегнуть к тралению. Несколько раз протащили трос по дну — ничего. А потом трал застрял. Боясь оборвать трос, старшина Клековкин приказал остановить лебедку. Чтобы не тратить времени, надел кислородный аппарат и без гидрокостюма нырнул в глубину. Оказывается, трал врезался в огромную глинистую глыбу. Кое-как старшина вырвал застрявший трос. Катер вновь начал траление. Клековкин в одних трусах сидел у трала. Чуть трал задевал за что-нибудь, моряк тотчас же спускался под воду. Наконец поиски увенчались успехом. Водолаз обнаружил на дне две полузасыпанные пушки. Подвели кран. Клековкин в течение двух суток семнадцать раз опускался на дно. Преодолевая сильное течение, вслепую надежно закрепил стропы. Подняли обе пушки, а вслед за ними и вполне исправный грузовик.
