Георгий Брянцев - По ту сторону фронта
— Но тут есть другое обстоятельство, — добавил Костров. — Ведь Бойко организовал засаду не на том участке, где рекомендовал нам Редькин, а зашел вперед на восемь километров. А на тот участок, как сообщают наши железнодорожники, выходил ночью немецкий бронепоезд. Вот в чем дело…
— Значит, если бы Бойко не изменил маршрута, то мог бы иметь дело с бронепоездом?
— Так получается.
— Совсем интересно! Чьих же это рук дело: телеграфиста или Редькина?
— Затрудняюсь ответить. Редькин ничего объяснить не может, я с ним говорил еще два раза. Он только твердит: «За что купил, за то и продал, и не путайте меня».
Зарубин задумался. Этот Редькин определенно не внушал доверия. Во-первых, хищение парашютного мешка, во-вторых, эта история с эшелоном, с каким-то телеграфистом. Поднималась досада на самого себя. Надо было давно заняться Редькиным, не спускать с него глаз и добиться полной ясности.
«Тут я прошляпил, — ругнул себя Зарубин. — И дело надо исправить».
Шедший впереди Пушкарев остановился, подождал отставших от него Зарубина и Кострова, а когда те приблизились, вдруг рассмеялся.
— Что случилось? — удивленно спросил Зарубин,
— Да я все думаю об этом человеке с большой буквы, — сказал Пушкарев и зашагал вперед. — Хитрый мужичонка! До чего же хитрый! Не хочет идти в лагерь. Дошел до заставы, вызвал Рузметова. «Дальше, — говорит, — ходу мне нет, потому как разговор у меня секретный, а у вас есть люди ненадежные». Вы слыхали?
— Так и сказал?!
— Да, да.
— А что за секретный разговор?
— Не сказал даже Рузметову, требует главного. «Я, — говорит, — его хорошо помню».
Передовая застава размещалась в большой, глубокой, с амбразурами землянке, расположенной в километре от лагеря и тщательно замаскированной снегом и молодыми елками.
Около землянки стоял с автоматом дедушка Макуха.
— Дежурим, старик? — весело спросил Пушкарев.
— Дежурим, хлопчик, — ответил дед. — Табачком не побалуешь?
Пушкарев вынул из кармана кисет.
— Идите, а то у Усмана с тоски зубы заболят. Этот лохмотник со своей военной тайной сидит и молчит.
В землянке, около железной печурки, разогретой докрасна, сидели на низких чурбачках друг против друга Сурко и Рузметов. Молчание, видимо, длилось долго, потому что Рузметов, увидев вошедших, облегченно вздохнул.
Сурко, одетый в невероятно изодранный полушубок, встал, быстро оглядел вошедших и, узнав в них старых знакомых, поздоровался.
Все расселись на чурбачках возле печи.
— Опять с радостной вестью? — спросил Зарубин, доставая табак и бумагу.
Сурко отрицательно помотал головой и покосился на двери.
— Там все в порядке, — сказал Зарубин.
Тем не менее Сурко, наклонившись вперед, тихо, вполголоса начал говорить:
— Среди вас есть предатель… Он приходит в деревню, встречается с подозрительными людьми и опять исчезает. Я проследил его.
Воцарилась минутная тишина.
— Почему ты решил, что он предатель? — спросил Пушкарев.
Сурко нахмурился.
— Напрасно говорить не буду, — отрубил он. — Предатель самый настоящий. Приходит он в дом бандюги, у которого сын работает на фашистов, а зять по своей воле в Германию уехал. Был случай, когда в доме сидел гестаповец, а ваш партизан зашел туда и вышел целым и еще под хмельком. Это что, не предатель? Определенно предатель!
Зарубин попросил описать наружность партизана, заподозренного в предательстве.
По словам Сурко, это был человек высокого роста, немного сутуловатый; черты лица у него не совсем правильные, волосы рыжие, редкие. Носит сейчас треух.
— Насчет фамилии не скажу, потому как не знаю, — добавил Сурко, — но опознать смогу и промаху не дам.
Все напряженно старались представить, кто из партизан подходил под эти приметы. И тут Кострову пришла в голову мысль, навеянная разговором по дороге.
— Не Редькин ли? — произнес он не совсем уверенно.
Все подтвердили это предположение. Да, приметы совпадали: рост, сутулость, редкие рыжие волосы.
— Узнаешь, если покажем? — спросил Пушкарев.
— Узнаю! Ведите! — решительно заявил Сурко.
— Так. Еще один момент, — сказал Зарубин и от волнения встал. — Как называется твоя деревня?
— Выселки.
Командир бригады взглянул на Кострова. Ту же деревню назвал и Беляк.
— Да, все ясно, — произнес Костров. — И Редькина звать Василием. Вы фамилию владельца дома знаете? — обратился он к Сурко.
— А как же! Волохов…
Сурко охарактеризовал Волохова. В далеком прошлом, в годы нэпа, Волохов держал в деревне лавку, а в хозяйстве у него постоянно работали батраки. В период коллективизации он был инициатором и участником убийства председателя райисполкома, прибывшего в деревню по делам только что созданного колхоза. Волохова осудили. В сорок первом году он вернулся. Живет с дочерью, муж которой по неизвестным делам выехал в Германию. Сын Волохова — телеграфист, работает на железной дороге.
Теперь не было сомнений в том, что провокация с эшелоном была задумана сыном Волохова и Редькиным совместно, по заданию врага.
— Я думаю, что Редькина мы вызывать не будем, — сказал Зарубин, — а поймаем его, как говорят, с поличным. А товарища Сурко отпустим.
Возражений не было. Сурко поблагодарили и отпустили. Когда он ушел, Зарубин сказал:
— Я думаю, что мы не ошибемся, если представим его к награде…
Пушкарев поднял руку.
— Я — за. Могу даже и вторую поднять. Уверен, что полковник Гурамишвили нас поддержит.
Подошла суббота, которую все ждали с особенным нетерпением. Был принят план, разработанный Костровым и Снежко еще в городе вместе с Беляком. Во второй половине дня Костров, Бойко и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз, где должны были переночевать у старосты, а назавтра, в воскресенье, не позднее шести вечера появиться в деревне Выселки, в доме Волохова.
Метель прекратилась утром. С полдня начал крепчать мороз, и снег звонко похрустывал под ногами. По знакомой дороге трое партизан быстро добрались до леспромхоза.
Староста Полищук пожаловался, что ночью у него со двора увели полугодовалого поросенка. Он сидел в комнате, слушая разговор гостей, и то и дело вздыхал.
— В чем дело, старина? Чего вздыхаешь? — поинтересовался Снежко.
— Про порося никак забыть не могу. Жалко! С него бы моя старуха такого кабанчика выпестовала… И надо же греху случиться. А я мечтал пару окорочков вам в лес послать…
— Ну, не горюй, — успокоил его Снежко.
— А мы и без окороков перезимуем, — добавил Бойко. — Оно, конечно, заманчиво ветчинки покушать. Да еще запеченной в тесте, с такой поджаристой корочкой. Я бы, откровенно говоря, не против. Как вы смотрите, Георгий Владимирович?
— Да ну вас, — отмахнулся тот. — Не дразните.
— В общем, не горюй, еще наживешь и тогда с нами поделишься, — сказал Снежко.
Полищук ухмыльнулся, почесал поясницу.
— А чего мне наживать? У меня еще пара есть. Правда, не такие, поменьше.
Все дружно рассмеялись.
— Этих-то не украдут, — продолжал он. — Я их в лесу держу, в землянке. Тоже растут подходящие…
— Значит, будут окорока? Тогда плюй на все и ложись спать, — посоветовал Бойко, — Может быть, у какого-нибудь бедолаги нет мясца к Новому году, вот он и решил одолжить у старосты. Небось, уверен, что староста уж себе добудет мяса. — И Бойко решительно полез на печь, давая понять, что разговор окончен и пора спать.
Снежко остался у опушки леса, спрятавшись за деревьями, а Костров и Бойко пошли в деревню.
Было уже без пяти шесть. Шли без опаски, зная, что в этой деревне, стоящей у самого леса, оккупанты бывают очень редко, наездами,
На стук вышел Волохов, босой, в нижней рубахе. Росту он был небольшого, узкий в плечах, с бородкой клинышком. Маленькие, глубоко запавшие глаза внимательно осматривали незнакомых людей. Но никаких признаков волнения и беспокойства он не проявил. Упрятав ладони под мышками и поеживаясь от холода, он скорее с любопытством, нежели с тревогой, поглядывал на гостей.
«Совесть чернее ночи, а не трусит, — подумал Бойко. — Видать, стреляный волк».
— Волохов? — спросил капитан Костров, обивая хворостинкой заснеженные сапоги.
— Точно так. А вам кого надо?
— Вас и надо. Привет вам от Ганса. Он просил передать, что сено подсохло.
— Ну и хорошо, и замечательно. Прошу в хоромы, — засуетился Волохов.
В пятистенной, с большими сенями избе было светло и жарко. Окна замаскированы. В первой комнате стоял стол, накрытый цветистой клеенкой, в одном углу висела большая икона, в другом, на маленьком столике, блестел начищенный медный самовар, в простенке между окон тикали ходики.
— Прошу садиться, дорогие гости, — пригласил Волохов и крикнул: — Варвара!
